Бомжи сидели за длинным столом, перед каждым чашка с бульоном, четвертушка батона и кусок пиленого сахара. Бак с чаем здесь же на столе, слева. Подойдя сзади к возможному метателю иголок, Зверев хотел было брать того прямо у окошка раздачи, потом позволил ему взять свою чашку и сесть за стол, с краю, далеко от двери, и только потом положил руку на плечо. Тогда мужчина среднего роста, возраста неопределенного, внешность соответствует фотороботу, резко ударил Зверева локтем в живот, оттолкнул ногами стол, упал вправо, перекатился, и тотчас в столовой погас свет. В это же самое время Фролову выламывали на чистом холодном полу руку, освобождая выход, неустановленные соратники человека из ресторана, решившего зачем-то поесть бесплатного супа.
Выскочив во внутренний двор, преступник оставался невидимым для Вакулина, так как машина того стояла метрах в тридцати левее, не выпячиваясь, и он просматривал выход на тротуар, не допуская, что Зверев пропустит иглометателя внутрь дома. Тот же спокойно вбежал в первый подъезд слева, распахнул едва прихваченную дверь нежилой квартиры, которых было в доме больше половины, вырвал оконную раму и выпрыгнул на тротуар Лиговки. И исчез.
— Юра, ты что наделал?
— Упустил преступника.
— Почему? А ты что? Куда смотрел, Фролов? Ты же опытный человек! Вы зачем в столовку приперлись?
— Да не причитай ты, — прервал трагический монолог своего помощника Зверев. Он был явно озабочен, но не растерян. Все, что ни делается, — к лучшему. Это явно не бомж. Здоровый, координированный. Ушел совершенно грамотно. Тем более что у него был помощник. Или тот, к кому он приходил сюда. Кто-то выключил свет. Кто-то отсек Фролова. — Расскажи-ка, как тебя положили.
— Захват, подсечка, рука за спину, лицом вниз. Потом Юра заорал: «Свет, свет!» Свет загорелся, а около меня уже никого. Бомжи вдоль стен. Повар в окошке, отравитель где-то далеко…
— А теперь скажи: когда тебе руку ломали, лицо сообщника этого невидимого рядом было. Недолго, но было. Запах был от него? Перегар? Вонь от немытого тела? Ты же помнишь, как в очереди от них пахло…
— Никакого запаха не было. А ломали меня правильно и умело.
— Где сейчас бомжи?
— Как где? Разбрелись. Им теперь и бульон не в радость. На каждом мелочь какая-нибудь да есть.
— Вот тут мы и оплошали. Не нужно было их выпускать. Выстроить и обнюхать.
— Тебе, Юра, прогул на пользу не пошел, — подвел итог Вакулин. — Слабо ты сегодня выступаешь. Непрофессионально. Иллюзии поддался. Подумал, что бывшего человека ты легко и непринужденно проводишь в автомобиль.
— Товарищ старший лейтенант, заткни пасть! Он такой же бомж, как ты артист балета. Хотя про тебя я не могу сказать определенно. Ты ко всему имеешь равновеликие возможности. И вообще, почему мы при подследственном выясняем отношения?
— Нет, ничего, я и не слушаю вовсе.
— Ты лучше скажи, тот это человек? Ты уверен?
— Тот.
— Уверен?
— Смотри. Вот водитель в «икарусе» тоже был уверен.
— В каком «икарусе»?
— В том, который взорвали сегодня.
— Что, будем дискутировать или поедем?
— Поедем, товарищ Фролов. Повезем гражданина Пуляева в морг.
— Не рано?
— Вовсе нет. Там от одного человека голова осталась. То есть лицо. С характерными признаками. Пусть его и посмотрит.
— Я трупов боюсь.
— Да никакого трупа и нет почти. Так. Останки бренной плоти. Но посмотреть необходимо. Давай, Фролов. А сюда мы еще вернемся. Попозже и в расширенном составе. «Соломинка»… Суп с булкой. Ну-ну.
Только никакого трупа, никакой головы на месте уже не оказалось.
— Только что было все! И голова, и кишки, и ручонки… И еще кое-что. Как положено. В мешке с биркой…
— Ты поищи. Не волнуйся. Может, переложили куда? — с надеждой попросил распорядителя Фролов. — У товарищей спроси.
— Не было сегодня никаких товарищей.
— А скольких привозили сегодня?
— До этого троих. После — никого.
— Так что же? Укатилась голова, что ли? Упрыгала?
— Не понимаю ничего.
— Ты найди нам голову, дружок, найди…
— Если вам все равно какую, то я сейчас.
— Ты нам нашу найди. Из автобуса.
— Нет ее. Как не было.
— И что ты думаешь по этому поводу?
— Давайте спирта выпьем. Там, в дежурке.
— Может, ты ее в дежурку унес?
— Да не знаю я, где она! Не знаю! Арестуйте меня, что ли.
— Зачем? Ты нам на свободе нужен. — И Фролов пошел к выходу.
Кафель белый на стенах, коричневый на полу. Пол чистый, моется часто из шланга, холодно. Святое дело — трупы, а за дверью? Во дворике автомобиль, в нем Пуляев.
— Поедем, дружок. Поедем, братка.
— Куда?
— Пока назад, в камеру. А там видно будет.
— А опознание?
— Повременим, — ласково посмотрел на подследственного Зверев, для которого сегодняшний день складывался не очень удачно. — Ты как, на условия содержания жалобы имеешь?
— Нет жалоб, гражданин начальник.
— В камере много народу?
— Достаточное количество.
— Ну, для начала переведем тебя в одиночку. Есть одна свободная. А потом и делом можно заняться. То есть не можно, а нужно.
— Не понимаю я вас, гражданин начальник.
— Его мудрено понять, — подтвердил Вакулин. — Тебя, Пуляев, нужно в спецмашине возить, с конвоем. А ты как свободный человек. В «Жигулях». Чуть ли не в задержаниях участвуешь.
— А мне зачтется?
— А все от тебя и зависит. Ладно. Повременим в камеру. Вон скверик хороший. Посидим, пива выпьем.
— Мне на работу пора, — воспротивился Вакулин.
— Ну и езжай. Троллейбусом. А мы пива попьем.
— Кончай придуриваться, Юра. Давай в контору, Фролов.
— Давать, Юрий Иванович?
— Ладно. В следующий раз пиво. Когда иглометателя возьмем. Поехали.
Рассказ Пуляева о себе на допросе
— Вы умеете играть на треугольнике? Я думаю, что нет. Хотя, казалось бы, это так просто. Бей себе палочкой — и тили-тили-бом. Кажется, что это даже легче, чем играть на барабанах и прочей дребедени. И вообще, в треугольник бьет сам барабанщик. А если тот занят? Любой из свободных музыкантов. На то это и симфонический оркестр, что в нем всякой твари по паре, вернее, по дюжине. Совершенно справедливо. И я так думал, как и всякий нормальный человек, получивший в детстве полтора года образования на клавишах. Клавиши, клавиши, это вам не три струны, особенно если речь идет о фортепиано. Потом и струны были мною освоены в объеме тех же полутора лет. Все было — и струны, и руны, и костерок, и вся прочая бестолковка в порядке самосовершенствования. «Клены выкрасили город». Как у всех и везде. В общем, жизнь моя никому не интересна, кроме вас, так как она совершенно обычна. В ней любопытны две вещи, относящиеся к данному повествованию. Можно ведь допрос назвать повествованием? Игра на треугольнике и моя уникальная игра. Как бы это поточней? Знаете, были при большевиках такие настольные игры… Вы вообще в «Детском мире» когда-нибудь бывали? Впрочем, это не важно. Футбол на пружинках, викторины разные. Ну вот. Я достиг величайшего мастерства в хоккее на столе. Это происходило так. Покупалась такая большая коробка, а в ней целое великолепие. Рычаги, табло, шайба, красные, белые. Тут реакция нужна, сметка, воля к победе. Как и во всяком профессиональном спорте. Вы мне головой киваете, а сами думаете: ну что ты плетешь, дядя? Начал с треугольников, с барабанов, а кончил детским садом. Дураков в, уголовке нет. Минуточку терпения. В этот хоккей, а настоящих коньков я в жизни не надевал, так вот, в эту игру я выучился играть в совершенстве в одном учреждении. Работали мы тогда не спеша, восьмерки катились, купоны падали, начальство отчитывалось. Я человек, как вы успели заметить, некурящий. Вместо перекура и в другое подходящее время все за пинг-понг. Вспотеешь. Потом в бюро. Там женщины носами вертят. И вот однажды, в паломничестве по фабрике, я оказался в красном уголке. И обнаружил там целую гору этих коробок, предназначавшихся для пансионата. Там детей было полно. Ну и одну коробку мы взяли взаймы и поставили в тихой комнате у одного мужика. Он там бумажки писал, а мы с товарищем совершенствовались. Дело это азартное, и вскоре мы стали играть вдвоем и втроем, навылет, а через месяц у нас была высшая лига, первая, класс «Б». Ну совершенно вся контора рубилась в шайбу. Понятно, что от такой нагрузки в игре лопались пружинки, болтики отваливались. Но рядом был инструментальный цех, и это дело мы быстро решили. Понятно, и коробок у нас стало намного больше. И у меня оказались уникальные способности к этой игре. За матерные слова удаляли с поля игрока. Снимали пластмассовый аналог. Но я умудрялся и пустым штырьком забивать.
Эта зараза перешагнула заводскую территорию, и скоро мы стали разыгрывать чемпионат города. А так как больше нигде подобных турниров не проводилось, кроме Швеции, где коробки большие и игроки в локоть ростом, я по телевизору видел, то мы решили устроить международный турнир. Написали письмо шведскому министру спорта и отправили в Стокгольм. А письмо вышло подробное, мы все приложили: список участников, заявочную ведомость, и закономерно спрашивали, где и когда можно встретиться со шведскими товарищами. Мы тогда были в жуткой эйфории и совершенно не задумывались о последствиях. Человек восемь нас было из оборонного учреждения. Естественно, дальше местной власти наше письмо не пошло. И начался шмон. Наш директор нас всех в кабинет вызвал, посмотрел, посмотрел, да как заорет… До сих пор орет, наверное. А что в «почтовом ящике» было, я уж промолчу. Полный разгром. В завершение большая группа спорторганизаторов угодила в трезвяк. А что я? Мне как раз этот городок надоел до смерти. Тем более что все смотрят как на зверя. Как на чудовище. Ведь чемпионом-то многократным и бессменным был я. Явная умственная неполноценность. Ну, устроился я в другом городе в общежитии и стал ждать. Судьба не могла меня бросить вот так просто с алиментами и пачкой грамот. Был там у нас один. Так себе игрочишка. Но он таскал из спорткомитета грамоты и переходящие кубки. Все как надо. Печати, подписи, гравировки. Ну, кубки я вернул на место. Грамоты со мной. Могу показать, если нужно.
