Адвокат просил, чтобы его выпустили под залог в пять тысяч фунтов, и, на его взгляд, это всего лишь формальность, и, конечно, Эдвард предоставит залог. Судьи — их было двое, и они казались очень суровыми — стали шепотом совещаться. Я наклонилась вперед, пытаясь услышать, что они говорят, но не смогла. И тогда один из них сказал:
— Мы не склонны отпускать его под залог, поскольку нам кажется…
В это время Эдвард подался вперед, как если бы кто-то сильно толкнул его в спину. Бледность сменилась вдруг ужасной краснотой — его лицо стало темно-пурпуровым, и жилы на лбу натянулись, как веревки. Он потянул руку вперед, как бы в мольбе или для защиты, не в силах говорить, и затем вдруг упал на ограждение.
В эту ужасную минуту все замерли, и затем один из приставов подбежал к нему, и кто-то попросил принести стакан воды, и раздался приглушенный вздох, как будто паника пробежала по залу.
Я не представляла себе, что делать, но прежде чем я смогла что-либо придумать, пристав, который подошел к нему первый, склонился над Эдвардом и заглянул ему в лицо.
— Он в порядке? — спросил старший судья. — Это обморок?
Пристав поглядел на верхнюю скамью:
— Это не обморок, сэр. Он мертв.
И тогда я вышла через заднюю дверь и не помню каким образом приехала домой.
Клари, глупая девица, заливалась слезами весь вечер. Миссис Тигг только сказала:
— Все будет хорошо, мэм.
— Если бы я сказал, что мне жаль, я бы солгал, — такими были слова Флоя. — Я не могу лгать тебе, Шарлотта. Но мы соблюдем приличия, моя любовь.
15 декабря 1914 г.
Я соблюла приличия полностью, так же как и Флой. Было, конечно, посмертное вскрытие, и слово «апоплексия» было записано в свидетельство о смерти. Это
такое же слово, как и другие; я не знаю, умер ли Эдвард от страха бесславия и унижения, что ему грозило, или он умер от внезапного постыдного осознания того, что он сделал. Я пытаюсь верить последнему, но не уверена.
Похороны были, конечно, частными, и люди соболезновали мне, но с жадным любопытством, что я нашла возмутительным. Я не нуждалась в соболезнованиях, и я хотела бы чувствовать скорбь и потрясение от смерти Эдварда, но не могу. Я могу лишь думать о том, что он был виновен в этом чудовищном обмане и что он приговорил Виолу и Соррел к детству в Мортмэйне. Я постараюсь помочь им забыть это — они пока у Флоя, но когда он снова уедет во Францию, мы переедем в деревню и будем жить там тихо, пока эта война не закончится и пока я не смогу поговорить с врачами об операции. Это будет трудно и опасно, и я даже не знаю, возможно ли это, но я верю, что нужно попытаться.
Я постепенно узнаю своих дочерей. Соррел — открытая и доверчивая, она как будто вышла невредимой после всего этого, но Виола… Виола тревожит меня своим молчанием, и иногда в ее взгляде ощущается тяжесть, которой не должно быть в глазах четырнадцатилетней девочки. Да, с Виолой нужно будет бережно обращаться.
Энтони Раффан посетил девочек — я вижу, как Соррел краснеет при нем, что заставляет меня с еще большей решимостью добиваться встречи с докторами.
Хотелось бы думать, что мне удастся найти эту девочку, Робин, но Энтони сказал, что ее забрали из Мортмэйна вскоре после моего посещения, и он никогда не слышал больше о ней. Я думаю, он уверен в том, что она исчезла в злом мире борделей и шоу уродов Мэтта Данси, и не верится, что мы найдем ее.
Флой уже начал писать историю Виолы и Соррел, он думает написать ее, как если бы они были одним лицом, воздействие тогда будет сильнее, так что его героиня будет вымышленной. Но история Мортмэйна и история Виолы и Соррел будут подлинными.
Он возвращается во Францию на следующей неделе, к своим военным статьям, и он снова будет помогать Красному Кресту в полевых госпиталях, что разбиты там для помощи раненым. Не знаю, когда увижу его снова и увижу ли вообще.
Но скоро начнется новый год — 1915-й, — и война, возможно, скоро закончится, и мы с Флоем наконец будем вместе.
* * *
Было еще не очень поздно, когда разговор в белом, наполненном светом доме, завершился, и Гарри с Симоной отправились гулять. Они шли по прибрежной тропинке и вышли на узкую дорожку, усыпанную галькой, и дошли до бледного берегового пространства. Было холодно, воздух колол щеки, и они оба были в шарфах и куртках с капюшоном, но это был какой-то добрый холод.
— Я люблю это место больше всего на свете, — сказала Симона, остановившись в конце узкой тропинки. — Моя мать приехала сюда после того, как я поступила в университет, — я думаю, она почувствовала себя свободнее, а вскоре появился Мартин. Он несколько лет работал в исследовательской группе в Канаде, но вернулся в Англию, когда мне исполнилось восемнадцать. И тогда они купили дом и поселились вместе. Они по-прежнему проводят часть года в Канаде, но они здесь уже давно. Сюда я приезжала на каникулы и на выходные. Мартин — лучшее событие в жизни моей матери.
— Я думаю, что ты — лучшее в ее жизни. Я думаю, что ты — лучшее в моей жизни… Черт, не могу поверить, что сказал это. Еще через сутки я начну писать стихи для тебя!
— Не будь таким циничным.
— Я тоже не хочу быть циничным.
Она обернулась, чтобы взглянуть на него, и неожиданно улыбнулась. Так же неожиданно для себя Гарри сказал:
— Я люблю твою улыбку.
— Тебе улыбка Анжелики нравится так же?
— Нет, далеко не так, — признался Гарри совершенно чистосердечно. — История с Анжеликой закончилась, едва начавшись. Я хотел с ее помощью быть ближе к тебе. Но я запутался на пути к тебе.
— Да, я поняла, — сказала Симона сухо, и Гарри посмотрел на нее.
— Я не ангел, Симона.
Улыбка снова показалась на ее лице.
— Я знаю. Мне совсем не хочется, чтобы ты был ангелом.
— Хорошо, я надеюсь, что ты не хочешь, чтобы я был ангелом сейчас, потому как я довольно долго ждал, чтоб мы остались наедине… эта тропа ведет на берег?
— Да. Она немного скользкая, так что нужно идти осторожно.
— Возьми лучше меня за руку.
Они спустились по гальке и вышли на побережье.
— Боже, спуск очень крутой. Не отпускай мою руку, я боюсь потерять тебя.
— На скользкой тропе?
— И здесь, и вообще.
— Солнце начинает садиться, — сказала Симона после недолгого молчания. — Это мое любимое время суток.
— И мое тоже.
— Но нам надо подождать минут десять, прежде чем мы пойдем по берегу, потому что в это время солнце еще слепит глаза.
«Рука в руке в лучах заката?» — спросил внутренний голос Гарри, но он только сказал:
— Хорошо. Посидим на этих камнях, пока солнце опустится ниже.
Камни были теплые, нагретые солнцем.
— Я начала читать книгу Флоя вчера вечером перед сном, — сказала Симона. — Местами я плакала, но это прекрасное творение. Хочу читать не останавливаясь.
— Он вызвал у меня те же чувства.
— Как ты думаешь, можно ли будет переиздать ее? Так, чтобы она продавалась в магазинах.
— Это было бы здорово, правда? Мы можем попытаться. — Он поколебался и сказал: — Симона, кроме книги, я принес для тебя вот это.
Он вынул из кармана своей куртки старый конверт и маленькую фотографию в серебряной рамке, которую он взял с камина в доме Роз, пока никто не видел. Это была старинная прямоугольная рамка, и серебро немного потускнело. Но на карточке было два человека, стоящие рядом: темноволосый мужчина около сорока лет, с тонкими чертами лица и узкими умными глазами, который одной рукой обнимал женщину. У нее были высокие скулы и довольно крупный рот. Было трудно определить цвет ее волос по потускневшей сепии фотокарточки, но можно было догадаться, что у нее матовая кремовая кожа, что часто бывает у женщин с каштановыми волосами.
Симона долго разглядывала карточку и затем перевернула ее. Там на оборотной стороне размашистым почерком прежних времен было написано: «Филип Флери и Шарлотта… Франция. Октябрь 1920».
— Флой, — сказала наконец утвердительно Симона.
— Да.
— Он немного похож на тебя.
Гарри не ожидал этого. Он не видел особенного сходства между собой и Флоем. Но прежде чем он открыл рот, Симона сказала:
— И Шарлотта? Это то «Ш.» в посвящении?
— Я так думаю. Это резонный вывод.
— Жена Флоя? Были ли они женаты?
— Я не знаю. Но кажется, им очень хорошо вместе, правда? — сказал Гарри. — Не думаю, что мы когда-либо узнаем, были ли они женаты. — Он поднялся: — Солнце уже в море. Теперь можно спуститься. Пойдешь со мной?
Симона помолчала, изучающе глядя на него, и затем спросила:
— В закат?
— Почему нет? — сказал Гарри и протянул ей руку.
Блумсбери — район Лондона и особняк, получивший свое название по имени первого владельца. В начале 1900-х годов здесь встречались писатели, художники и ученые, входившие в группу «Блумсбери». Самыми известными из них были: Леонард и Вирджиния Вулф, И. М. Форстер, Роджер Фрай, Ванесса и Клив Белл, Дункан Грант и другие.
