— Я попробую угадать, — начинает Эрик. — Вы не думали, что так получится.
— Ни хрена себе «не думали»! Да я только об этом и думал с тех пор, как вы начали встречаться.
Эрик удивленно смотрит на меня, и вдруг его разбирает нервный смех.
— Я знаю.
— Ты знал?
— Боже мой, Фиц, да твои чувства скрыть сложнее, чем последствия Хиросимы. — Он тяжело вздыхает. — По крайней мере дело я выиграл.
Я смотрю в пол.
— Я, кстати, не думал, что так получится.
— Надо бы хорошенько тебе врезать…
— Попробуй.
— Ага, — кивает Эрик. — Попробую. — Он смотрит мне в глаза. — Если я сам не могу о ней позаботиться, пускай это будешь ты. — Он умолкает, а когда заговаривает снова, голос его словно набухает надеждой. — Я завяжу! — клянется он. — Раз и навсегда!
— Я был бы счастлив.
Эрик все равно останется с нами. Возможно, мы будем видеться реже; возможно, мы будем жить в разных районах города; возможно, какое-то время мы не будем видеться вовсе. Но мы — троица, и никто из нас не согласится расторгнуть этот союз.
На лоб ему падает непослушная прядь, губы расплываются в усмешке.
— Ты уж поосторожнее, — говорит он. — А то я поднаторел в вопросах похищений.
Мы сидим еще какое-то время, хотя сказать больше нечего. Это для меня в новинку — говорить молча, на языке сердца. Я запомню слова Эрика, хотя он не произносит ни слова. Запомню и передам ей.
В зале суда остается лишь один человек, не готовый к натиску журналистов. Моя мать, сжав руки, стоит в конце прохода.
— Делия, — говорит она, — я очень за тебя рада.
Замерев всего в футе от нее, я не знаю, что ответить.
— Теперь ты, наверное, полетишь домой, — улыбается она. — Я надеюсь, мы будем поддерживать связь. Может, ты когда-нибудь меня навестишь. Мы всегда тебе рады.
Мы… При одном упоминании о Викторе внутри меня словно захлопывается капкан. Эрик говорит, что мы можем попробовать выдвинуть обвинения, если срок давности еще не истек. Это будет новый суд. И как я ни хочу, чтобы он за все заплатил, забыть об этом я хочу еще больше. Но больше всего я хочу, чтобы мама мне поверила. Я хочу, чтобы она хоть раз в жизни встала на мою сторону.
— Он причинял мне боль, — отваживаюсь наконец сказать я. — Я это помню. А ты нет. Значит, этого не могло быть, верно?
Она качает головой.
— Это не…
— …правда? — договариваю я за нее, и от этого слова у меня становится горько во рту. — Я хотела, чтобы ты была моей мамой. Я так этого хотела!
— Я и есть твоя мама.
Я представляю, что было бы, если бы кто-то посмел коснуться Софи. Плевать, кто бы это был: Виктор, Эрик, кто угодно, — я бы его убила. Вонзила бы ему в сердце сосульку, напустила угарный газ в салон машины. Он бы не смел дышать после того, как притронулся к моей дочери. Я бы придумала, как убить его незаметно, ведь и он пытался незаметно ее убивать.
И если бы Софи пришла рассказать мне об этом, я бы ее выслушала.
В этом я не похожа на свою мать. И за это я ей благодарна.
Когда я снова смотрю ей в глаза, то не чувствую ни сожаления, ни грусти, ни даже боли. Я вообще ничего не чувствую.
— Я бы хотела сказать: «Мамочка, я знаю, что ты старалась…», — говорю я еле слышно. — Но я-то знаю, что это не так.
В детстве то, чего у меня не было, перевешивало все то, чем я располагала. Моя мать — мифическая, вымышленная мать — была одновременно богиней, супергероем из комиксов и вечным источником утешения. Если бы она была рядом, она разрешила бы все мои проблемы, излечила все мои болезни. Мне понадобилось двадцать восемь лет, чтобы признать: я рада, что росла без нее. Не потому, что она могла испортить мне жизнь, как опасался папа, — нет, просто потому, что я не хотела бы видеть, как она портит свою.
Тоска моей матери до того сильна, что, кажется, вот-вот расколет кафель у нас под ногами, а фонтан за спинами под напором ее печали готов переполниться.
— Делия, — говорит она со слезами на глазах, — я стараюсь.
— Я тоже.
Я касаюсь ее руки. Это компромисс. Это прощание. Возможно, мы никогда уже не станем ближе.
Ожидая, пока будут улажены все формальности, мы с Эриком сидим в коридоре тюрьмы Мэдисон-Стрит. Я не придвигаюсь к нему ближе чем на дюйм, даже когда на нас давят соседи. Я стараюсь не прикасаться к нему. Если мы соприкоснемся, я уже не смогу взять себя в руки.
Мы наблюдаем за правонарушителями: проститутки клеятся к надзирателям, бандиты вытирают кровь, пьяницы спят по углам и порой плачут во сне.
— Знаешь, — говорит он через несколько минут, — я, пожалуй, еще какое-то время побуду здесь.
— В тюрьме?!
— Да нет, в Аризоне. Не так уж тут и плохо. К тому же здесь есть по крайней мере один судья, которому я нравлюсь. — Он пожимает плечами. — Крис Хэмилтон предложил мне работу.
— Правда?
— Ага. Сразу после того, как отчитал за то, что я скрывал свой алкоголизм.
— Знаешь, — я опускаю глаза, — дело ведь не в том, что ты пьешь.
— Именно в этом все и дело, — возражает он. — И именно поэтому я тебя люблю. — Он вытаскивает из кармана бумажку с небрежно нацарапанным адресом. — Это ближайшее место сбора анонимных алкоголиков. Пойду туда сегодня вечером.
В глазах у меня закипают слезы.
— Я тоже тебя люблю, — говорю я. — Но я не могу поднять твою ношу.
— Я знаю, Ди.
— Я сама не понимаю, чего мне сейчас хочется.
— И это я знаю.
— Что я скажу Софи?
— Что я сам так решил. Что так ее маме будет лучше. — Он берет мою руку и по очереди касается пальцев. — Боже мой, если этот проклятый суд чему-то меня и научил, то вот этому: никто не может бросить тебя, пока ты его не отпустишь. А я тебя не отпускаю, Ди. Может оказаться, что однажды ты проснешься и поймешь, что все это время, пока ты якобы двигалась вперед, ты на самом деле возвращалась к истокам. И там, у истоков, я буду тебя ждать. — Он наклоняется и легко целует меня, как будто на мои губы падает перышко. — Я не то чтобы держу тебя, — бормочет он. — Я просто знаю, что ты вернешься.
Поднявшись, он заслоняет солнце. Я вижу только его — и в следующий миг он уходит.
Мы выходим из здания тюрьмы, садимся в машину и выезжаем на трассу. Но вместо того чтобы вернуться к Фицу и Софи, я сворачиваю на первом же повороте и торможу на обочине, подняв облако пыли. Впервые за все это время я позволяю себе взглянуть на отца — взглянуть по-настоящему, не отводя глаз.
Синяки у него на лице заживают, но нос уже не выровнять. Волосы после бритья по-прежнему торчат клочками. Он крепко обхватывает себя за плечи, как будто не знает, как распорядиться простором, и даже когда салон накаляется, не опускает стекло.
— У тебя ко мне, наверное, накопилось немало вопросов, — говорит он.
Я смотрю на бесконечную пустыню. В этой пустыне живут дикие вепри, койоты и змеи. В ней человека подстерегают тысячи опасностей. Да и не только здесь. Каждый день ты рискуешь споткнуться о шланг и впасть в кому, съесть ядовитый гриб и умереть. Безопасность не абсолютна, как бы осторожен ты ни был.
— Ты должен был рассказать мне о Викторе.
Он молчит добрую минуту и задумчиво почесывает подбородок.
— Я бы рассказал, — говорит он, — если бы был уверен, что это правда.
От изумления я не могу пошевелиться.
— Что?!
— У меня не было никаких доказательств, просто я… чувствовал. Я не мог оставить тебя с ним, но и в полицию идти со своими ощущениями было бесполезно.
— А что же ты тогда увидел в окно?
Он качает головой.
— Делия, я не знаю, на самом ли деле я это увидел или просто внушил себе. С течением времени я все чаще задаюсь вопросом, не поспешил ли я с выводами. И мне нужно было верить, что нет, не поспешил, поскольку это оправдывало мое бегство. — Он закрывает глаза. — Как оказалось, если хочешь чего-то достаточно сильно, историю можно переписать по своему усмотрению. И ты сам в это поверишь.
— Ты солгал под присягой? — выдавливаю я из себя.
— Слова просто… сорвались с губ. И после этого — даже когда я понял, что это может спасти мою шкуру, — мне стало очень паршиво на душе. Тогда я подумал, что ты должна меня простить. Я прожил почти тридцать лет в чужом обличье ради тебя. Так что ты могла бы согласиться потерпеть ради меня хотя бы недельку.
Я не рассказываю папе о своих воспоминаниях, так и не прозвучавших в зале суда, воспоминаниях, которые бы подтвердили его давние догадки. Я не знаю, что мне доподлинно известно, а что — порождение моего воображения. Правда не одна, их десятки. Важно, чтобы все они укладывались в одну версию.
Тогда я задаю единственный оставшийся вопрос.
— Зачем ты меня увез?
— Потому что, — просто отвечает мой отец, — ты попросила.
Я сижу на переднем сиденье, упершись ногами в приборную панель. Я закрываю глаза — и лента дороги перестает извиваться у меня перед глазами, и я представляю, что исчезнуть совсем — это очень просто. «Папочка, — прошу я, — давай пока не будем возвращаться домой…»
