от нездоровья, Вероника. А то, что нездорово, не может дать счастья.
— Ты боишься любви, — заявила она.
Он увидел, что сквозь пальцы, которыми она закрывала лицо, текут слезы. Он не мог вынести мысли о боли, которую он, ей причинил. Вскочил из-за стола, набросил куртку, надел меховую шапку. Вывел из конюшни оседланную кобылу и поехал в лес…
Он понял, что полюбил лес и тяжело ему будет отсюда уйти. Впрочем, зачем и куда? Зачем он столько лет обманывал себя, что любит женщин худощавых, хрупких, нежных, с грудями маленькими, как у девушек, хотя в самом деле любил женщин рослых, с широкими спинами, созданных для работы, сильных и здоровых. Такой женщиной была его мать, она могла взять на плечи мешок пшеницы. Кажется, уже назавтра после родов она доила коров и носила им хлев нарезанную свеклу. Его научили сидеть на стульчиках возле бара, жить в отелях и все?* время бдительным взглядом обводить чужие лица, выхватывать чужие слова, хотя он, может быть, был создан для того, чтобы отдыхать в полдень на жесткой лавке перед домом и смотреть, как плодоносят деревья в саду, так же, как это делал его отец и Хорст Собота. Держать в сарае или на чердаке гроб из ясеневых досок, умереть в своей собственной постели или на веранде собственного дома, а не так, как Иво Бундер, на какой-то паршивой грязной вилле, или в автомобиле, сброшенном в реку.
Он вернулся домой и в кухне застал чужих людей.
— Моя фамилия Кожушник, я совладелец лесопилки, — представился мужчина.
— Это мой муж, — сказала молодая женщина, словно давая понять, что этот мужчина немного значит. Именно она пришла сюда по делу.
Мужчина был высоким, небритым и, когда сказал Марыну, что владеет лесопилкой, сразу напомнил ему огромное бревно, покрытое мхом, наполовину мертвое. Это она — эта женщина — была в их семье чем-то более важным, той пилорамой, которая распиливала бревна так, как хотела, У нее было довольно приятное лицо, длинные черные, хотя и неряшливые волосы. Ее уродовал небольшой рост, особенно подчеркнутый огромным задом, и большие груди. Одежда на ней тоже была странная, какие-то длинные юбки и кофты, одна на другой, по луковичной моде, которая ей совершенно не годилась. Неподвижно стоящая возле плиты Вероника, в свободной юбке и вышитой блузке, с голыми округлыми плечами и красивой головой на длинной шее, казалась при этой женщине олицетворением женской красоты. А ведь у нее тоже были широкие бедра и большая грудь. Может быть, высокий рост придавал ей лучшие пропорции, не уродовал, как ту.
Вероника смотрела на гостей неприветливо. Она, видимо, специально стояла возле плиты и кастрюль, не присела к столу, чтобы подчеркнуть, что не хочет составлять им компанию, а только вместе с ними ждет хозяина. Кухню наполнял запах еды, на сковороде скворчали котлеты.
— Мы пришли на минутку и не будем мешать, — начала Кожушникова. — Дело в том, что с сентября я буду работать в этой деревне учительницей. У нас нет квартиры, дома. Мы приехали из столицы, и нам трудно жить в снятой комнате. У нас много денег, есть собственная двухкомнатная квартира в столице. Мы хотим купить этот дом и сад, мы хорошо заплатим и добавим квартиру в столице. Это, думаю, хорошее предложение, потому что каждый хотел бы жить в большом городе.
Марын уже знал, с кем имеет дело. Это были, как он называл их про себя, уверенные в себе городские хамы, для которых имели значение только деньги. И факт какого-то высшего рождения в столице. Если уж какая-то могучая житейская необходимость вынудила их жить в деревне, они хотели иметь самый красивый дом в округе.
Он не снял шапку, расстегнул куртку и пододвинул себе табурет к столу.
— Я должен понимать так, что вы хотите купить этот дом и этот сад?
— Да, — кивнула головой Кожушникова. — Вы стали владельцем этой маленькой усадьбы. Я думаю, что вы захотите жить, как человек, купить себе машину, жить в столице. Впрочем рано или поздно эта усадьба отойдет к государству или достанется государственному лесничеству, потому что они очень этого хотят. С нами они не справятся, у нас рука в столице.
Марын искривил лицо в своей профессиональной улыбке.
— Это красивый дом. У него веранда с цветными стеклами. И сад. И старый помост у озера, проше пани…
Кожушникова мигнула мужу, он открыл пузатый портфель, который держал на коленях. Он вынул опоясанные бандеролями пачки денег и начал раскладывать их, пачку возле пачки, пока они не заняли треть поверхности кухонного стола. Марын сурово глянул на Веронику, потом сделал в ее направлении движение головой, которое могло означать только одно: чтобы она вышла. Она тут же поняла, чего он хочет.
— Тут будет миллиона три, — сказал Марын.
— Да, проше пана, — гордо выпрямилась Кожушникова. — Не каждый, кроме кассира в банке, видит на своем столе такое количество денег.
— Это много. В самом деле много, — покивал головой Марын.
— Ну и? — спросила она.
Марын сказал после минутного раздумья:
— Хорст Собота не любил людей, которые имели что-то общее с лесом.
— Мы истребляем лес. Из деревьев делаем доски, — захихикала Кожушникова.
— Он ненавидел лес, но в то же время любил его. Это было как супружество. Немного ненависти и немного любви.
Вероника вернулась в кухню с ободранным чемоданом. Открыла его, и на кухонном столе начала укладывать запечатанные бандеролями пачки денег. Они заняли две трети стола, а чемодан еще не был пуст. Кожушник и Кожушникова как заколдованные смотрели на это огромное количество денег. Они, наверное, тоже не видели столько банкнот.
Марын взял одну пачку из тех, которые выложила Вероника, и перебросил на ту сторону стола, где лежали деньги Кожушников.
— Я добавлю вам эту пачку, если вы больше сюда не придете, — сказал он. Кожушникова молча начала подавать своему мужу деньги, которые он впихивал в портфель. Пачкой, подаренной им Марыном, она пренебрегла. Оба вышли, не закрыв за собой двери. Вероника собрала со стола деньги Хорста Соботы и бросила их в старый чемодан.
— Зачем ты их впустила? — со злостью сказал Марын. — Я теперь должен обедать среди вони, которая от них осталась? Открой настежь двери и окна, — почти крикнул он и пошел в спальню, потому что там пахло духами Вероники. Он сел на табуретик перед туалетным столиком и закурил сигарету. А когда докурил ее, подошел к окну и посмотрел на лес по другую сторону дороги. Значит, все должно было оставаться так, что он, так же, как Хорст,
