Я скрещиваю руки на груди.
— Именно это я и хотела спросить.
Странно находиться в аэропорту и не отмечать встречу или отъезд. Еще удивительнее сидеть на заднем сиденье машины Генри и слушать, как он болтает с Тео, будто тот не понимает, что в некотором смысле вот-вот разорвется бомба.
Когда Тео пошел в аэропорту в туалет, у Генри возник план.
— Дай-ка я с ним поговорю, — попросил он.
— Он не станет тебя слушать.
— Он убежал от тебя ко мне, — возразил Генри.
Автострады здесь белые, как кость, и чистые. Ни одной трещины от замерзших вздутий, как в Вермонте. Блестящие, радостные и новые. Неудивительно, что Генри здесь нравится.
— Тео, — спрашиваю я, — о чем ты думал?
Он поворачивается ко мне.
— Хотел поговорить с папой.
В зеркале заднего вида мы с Генри встречаемся взглядом. «Я же тебе говорил!».
— Ты не знаешь о существовании телефона?
Но сын не успевает ответить. Генри тормозит на подъездной аллее. Крыша его дома покрыта испанской черепицей, на лужайке перед ним — пластмассовый детский домик для принцесс. В груди у меня защемило.
В двери показывается Мэг, новая жена Генри.
— Слава богу! — восклицает она, когда замечает на переднем сиденье Тео, и хлопает в ладоши.
Это миниатюрная блондинка с жемчужными зубами и крошечным конским хвостом. Генри подходит к жене, и мне приходится самой вытаскивать сумку из багажника. Они стоят рядом, голубоглазые и русоволосые, образчик типичной арийской семьи.
— Тео, — по-отцовски (хотя слишком поздно) зовет Генри, — идем в библиотеку, поговорим.
Я хотела бы ненавидеть Мэг, но не могу. Она снова удивляет меня: берет под руку и заводит в дом.
— Ты, должно быть, ужасно переволновалась, — говорит она. — Я бы точно с ума сошла от волнения.
Она предлагает мне кофе и кусок лимонного пирога с маком. Тем временем Тео с Генри скрылись в недрах дома. Интересно: у них всегда есть пирог? Она из тех матерей, которые считают, что на кухонном столе всегда должен лежать домашний пирог? Или она просто засунула его в духовку, после того как Генри сообщил о моем приезде? Не знаю, что меня огорчает больше.
Ее — ну и Генри, конечно, — дочери врываются в гостиную, чтобы взглянуть на меня. Они настоящие феи, маленькие белокурые волшебницы. На одной розовая балетная пачка с блестками.
— Девочки, — говорит Мэг. — Познакомьтесь с миссис Хант.
— Эммой, — автоматически поправляю я. Интересно, что эти малышки подумают о незнакомке с такой же, как у них, фамилией? Как Генри им это объяснил?
— Это Изабелла, — представляет Мэг, едва прикасаясь к макушке той, что повыше. — А это Грейс.
— Добрый день, — в унисон говорят они. Грейс засовывает палец в рот.
— Привет, — отвечаю я, не зная, что еще сказать.
Чувствовал ли Генри, что в его второй жизни наступил некий баланс, раз вместо двух сыновей у него родилось двое дочерей? Грейс тянет маму за рубашку и что-то шепчет ей на ухо.
— Она хочет показать, как умеет танцевать балет, — извиняющимся голосом говорит Мэг.
— Балет я люблю, — отвечаю я.
Грейс поднимает руки вверх и смыкает кончики пальцев. Потом начинает вращаться, слегка покачиваясь. Я награждаю ее аплодисментами.
Раньше Джейкоб тоже крутился. Когда он был маленьким, это было одним из способов самостимуляции. Он вращался все быстрее и быстрее, пока на что-нибудь не натыкался, обычно на вазу либо другой бьющийся предмет.
Глядя на нее, я понимаю, что такого не случится, но если бы маленькая Грейс оказалась аутисткой, неужели Генри снова сбежал бы?
Как по мановению волшебной палочки в комнату заглядывает Генри.
— Ты была права, — говорит он. — Со мной он тоже не хочет разговаривать.
Крошечное удовлетворение от собственной правоты у меня тут же исчезает, когда Грейс видит отца. Она прекращает крутиться и бросается к нему с силой тропического шторма. Он поднимает дочь на руки и ерошит волосы Изабеллы. Раньше я не замечала в Генри такую непринужденность, спокойную уверенность, что именно здесь его место. Я вижу, как эта уверенность наложила отпечаток на его лицо: в виде крошечных морщинок, лучиками расходящихся от глаз. Морщинок, которых не было, когда я его любила.
Мэг сажает Грейс к себе на колени и берет за руку Изабеллу.
— Пусть папочка поговорит со своими друзьями, — говорит она.
Друзьями… Я любила его, родила от него детей, а мы остались всего лишь друзьями.
Я иду за Генри по коридору в комнату, где нас ждет Тео.
— Семья у тебя, — признаюсь я, — идеальная.
Но между строк нужно читать: «Почему же я с тобой этого не заслужила?»
ОЛИВЕР
— А, мистер Бонд! — восклицает судья. — Снова вы.
— Никак от меня не избавиться.
Мы с Джейкобом снова в суде. На этот раз без Эммы. Она позвонила вчера поздно вечером и оставила сообщение, что они с Тео сегодня летят домой. Я надеюсь, что к ее приезду появятся хорошие новости: одному Богу известно, как они ей сейчас нужны.
Он смотрит поверх очков.
— В суд поступило ходатайство о предоставлении Джейкобу Ханту удобств во время судебного слушания. Что вы имеете в виду, адвокат?
Сочувствие к подсудимому, который сам на сочувствие не способен… Но этого я сказать не могу. После последнего припадка Джейкоба в зале суда я подумывал о том, чтобы просить судью разрешить подсудимому наблюдать за процессом из отдельного помещения, но для успешного ведения защиты мне необходимо, чтобы присяжные видели Джейкоба во всей красе. Если я разыгрываю карту недееспособности, присяжные должны видеть яркие проявления синдрома Аспергера.
— Во-первых, Ваша честь, — перечисляю я, — Джейкобу необходимы перерывы. Вы видели, как он возбуждается во время судебной процедуры. Он должен иметь возможность встать и покинуть зал суда, когда почувствует в этом необходимость. Во-вторых, он хотел бы, чтобы рядом с ним на скамье подсудимых сидела мать. В-третьих, из-за гиперчувствительности Джейкоба к раздражителям защита просила бы Вашу честь не использовать во время заседаний молоток. И приглушить свет к зале суда. В-четвертых, обвинение должно формулировать вопросы предельно прямо и буквально…
— Еще что? — вздыхает Хелен Шарп.
Я бросаю на нее взгляд, но продолжаю:
— В-пятых, мы просим сократить длительность каждого заседания.
Судья качает головой.
— Мисс Шарп, я должен понимать, что вы возражаете против данных требований?
— Да, Ваша честь. Ничего не имею против пунктов один, три и пять, но остальные — это уже предубежденное отправление правосудия.
— Мистер Бонд, — спрашивает судья, — почему вы просите, чтобы мать обвиняемого сидела рядом с ним на скамье подсудимых?
— Ваша честь, я видел приступы Джейкоба. Для него Эмма Хант — сдерживающий механизм. Я полагаю, учитывая стресс, перенесенный в зале суда, что присутствие матери Джейкоба рядом с сыном будет выгодно всем заинтересованным сторонам.
— Тем не менее миссис Хант с нами сегодня нет, — возражает судья, — а подсудимый, похоже, преспокойно без нее обходится.
— Миссис Хант хотела присутствовать, но возникли… неотложные семейные дела, — говорю я. — Явиться в суд с ходатайством либо на суд по обвинению в убийстве — разница, с точки зрения психики, огромная.
— Мисс Шарп, — обращается к прокурору судья, — какова основная причина, по которой вы возражаете против присутствия матери подсудимого рядом с ним на скамье?
— Ваша честь, причин две. Во-первых, как объяснить присяжным присутствие миссис Хант? Она проходит по делу как свидетель, поэтому к ней явно будут относиться как к матери обвиняемого, а суду отлично известно, что протокол не позволяет никому, кроме адвоката и клиентов, сидеть на скамье подсудимых. Позволить ей занять место рядом с подсудимым — значит, в глазах присяжных придать ей большую значимость, а это явится необъяснимым прецедентом, который негативно скажется в масштабах всего штата. Более того, мы не раз слышали, что мать обвиняемого выступает в роли переводчика. Она разбирается с учителями, с незнакомыми людьми, с полицией. Именно она врывается в участок и говорит детективу, что должна присутствовать при допросе. Ваша честь, что ей помешает написать для Джейкоба целую речь, передать ему написанное или прошептать на ухо во время судебного заседания, чтобы подтолкнуть его к чему-то незаконному и пагубному?
