— Но как я и сказал, разобраться тут сложно. Однако мы усилили наблюдение за больницей на ближайшие пару дней и посмотрим, как пойдет дело дальше.
— Только сегодня. На заходе солнца.
Нильс выглянул в окно. Солнце начало гладить верхушки деревьев.
— Ладно, с этим мы наверняка справимся. Правда, Леон?
Леон вмешался:
— Это, конечно, будет совсем не тот уровень безопасности, что на климатическом саммите. Но мы поговорили с охранниками, которые работают в больнице, и попросили их усилить бдительность. Мы сами наблюдаем за четырьмя главными входами и следим за подземной парковкой. — Говоря все это, он не сводил глаз с Соммерстеда, как мальчик, вымаливающий у отца одобрительный взгляд. Его молитвы были услышаны — Соммерстед кивнул.
— Хорошо, Леон.
Инспектор собрался было уходить, но вдруг обернулся и сказал:
— Но тебя никогда невозможно понять, Нильс. Ты понимаешь, к чему я веду?
— Не совсем. — Он чувствовал, что Соммерстед и сам вот-вот запутается в собственных высказываниях.
— Может быть, я должен был бы тебя выслушать. Но с тобой ведь никогда не знаешь, Бентцон. Ты кажешься таким… наивным, что ли… — Он запнулся, и Нильс почувствовал, что готовится какое-то большое признание. — Но я очень рад, что ты выкарабкался. Правда, очень. Я не могу эвакуировать больницу, ты сам это прекрасно понимаешь. Но Леон и несколько других ребяток проследят за тем, как будут развиваться события.
Нильс удивленно кивнул. «Ребяток». Соммерстед никогда раньше никого так не называл. Он говорил сейчас как футбольный тренер команды лилипутов, и это ему шло. Может быть, именно это выражение заставило Леона сжать кулаки и воскликнуть:
— Бентцон, черт тебя побери! Мы все о тебе постоянно думаем. Так что смотри, не подведи: ты теперь просто обязан побыстрее оклематься!
Нильс взглянул на него, не зная, что сказать. Неловкое молчание, и Соммерстед поспешил закруглиться:
— А вообще с Hopenhagenʼом все прошло нормально. Мировые лидеры были под нашей надежной защитой, — он пожал плечами. — Так что похоже, что на этот раз мир спасен.
Леон улыбнулся. Он всегда умел следовать правилам игры, даже неписаным. Одно из них как раз гласило, что нужно смеяться каждый раз, когда начальник пытается пошутить.
Нильс кивнул, сам не зная почему.
В дверь неприлично громко постучали, и медсестра просунула голову в палату.
— Вы закончили?
— Похоже, что да. — Соммерстед неуклюже ткнул Нильса дружески в плечо и исчез.
— Бентцон, — сказал Леон, поднял на прощание руку и вышел вслед за своим начальником.
Сестра закрыла за ними дверь.
Нильс не слышал, как дверь открылась снова, только тихий шепот:
— Нильс.
Он обернулся в постели.
Ханна сидела в инвалидном кресле, смотреть на это было больно. Но быстрый взгляд на ее лицо подал ему надежду. В ней что-то изменилось.
— Нильс.
— Ханна.
Она подъехала к его кровати и накрыла своей рукой его руку.
— Я так рада тебя видеть. Я тебя искала. — Голос был слабым, но полным жизни. — Я пыталась тебя найти, но они отправили меня обратно в палату.
— Мы должны выбраться отсюда, Ханна. У нас не так много времени.
— Нильс. Времени предостаточно. Я все тебе объясню, выслушай меня, пожалуйста.
— Солнце садится.
— Когда я умерла, вокруг была не просто темнота, — сказала она, сжимая его руку. — С концом земной жизни жизнь не заканчивается. Этому есть доказательства.
— Доказательства?
— Я рассказывала тебе по телефону. Может, ты не понял, потому что твои мысли были заняты другим? — Она улыбнулась. Он покачал головой. — Недавно было проведено большое исследование, Нильс. По всему миру в приемных «скорой помощи» под самым потолком разложили фотографии. Их можно увидеть только если подняться к потолку. И это не какой-то там кролик из цилиндра — нет, все строго научно. Эксперимент проводили врачи, ученые и люди из ООН — то есть люди вроде меня, которые с молоком матери впитали строгие принципы научной честности. Обо всем этом можно прочитать в интернете. Нет, послушай, пожалуйста, последнее, перед тем как перебивать: я видела то, что они положили под потолком. Я смогла описать фотографию, которую я никак не могла бы увидеть, если бы мое сознание не покинуло тело.
— Сознание, — вздохнул Нильс. Во взгляде Ханны мелькал совершенно не нравившийся ему фанатизм.
— Называй это как хочешь. Душа? Я не знаю. Я знаю только, что, имея на руках это доказательство, мы вынуждены все пересмотреть.
— Нам нужно выбраться отсюда до захода солнца.
— Ты помнишь историю, которую я тебе рассказывала? О том моем коллеге, который не умел отказывать? Для которого его доброта стала проблемой?
— Мы должны отсюда выбраться. Ты мне поможешь?
— Посмотри на себя, Нильс. Ты пытался спасти детей. Ты готов был остановить эту машину голыми руками.
— Любой другой на моем месте сделал бы то же самое.
— Стал бы любой другой носиться по всей Королевской больнице в поисках хороших людей?
— Ну, это потому, что я был в маниакальной фазе. У меня маниакально-депрессивное расстройство. Я нездоров.
— Здоров! Ты просто всегда так себя ведешь.
— Мы должны отсюда выбраться.
— Но мы не можем. И ты сам прекрасно это знаешь и понимаешь, к чему я клоню.
Нильс не отвечал. В его голове снова и снова повторялась одна фраза: но я должен сделать что-то плохое.
— История Авраама. Бог приказал Аврааму взять с собой Исаака на вершину горы. Ты сам об этом рассказывал, когда мы лежали там у Северного моря.
— Я не хочу этого слушать.
— Но тебе придется.
Нильс сбросил одеяло и попытался свесить ноги с кровати.
— Тебе придется перестать быть хорошим, Нильс. Это твой единственный шанс.
— Ханна… — сказал Нильс и запнулся, вспомнив слова Ворнинга: но для этого я должен сделать что-то плохое.
Нильс подался вперед на кровати и взглянул в окно на солнце.
— Ты должен чем-то пожертвовать. Чем-то, что тебе дорого. Чтобы показать, что ты слушаешь. Ты меня понимаешь, Нильс? Я была мертва, но снова вернулась к жизни. Я своими глазами видела щель, ведущую в… во что-то другое.
Нильс ее не перебивал.
— И мы вынуждены признать — вернее, Нильс, ты вынужден признать: существует что-то, что сильнее нас. И сейчас ты должен показать, что ты это понимаешь.
— Что я должен показать? Что конкретно я должен показать?
— Показать, что мы можем верить во что-то еще, кроме себя самих.
Нильса тошнило. Ему хотелось ударить Ханну, дать ей пощечину, как поступали в старые времена с истеричными женщинами. Он сочувственно смотрел на ее опухшее лицо и умные глаза. Здесь можно взывать только к разуму, здесь годятся лишь рациональные аргументы.
— И что потом, Ханна? — услышал он свой вопрос. — Что будет потом?
— Не знаю. Может быть… может быть, мы продолжим жить. И тогда родится новое поколение. Новые тридцать шесть.
Он покачал головой.
— Ханна, мы должны отсюда выбраться, — он прошептал это без уверенности в голосе.
Она не ответила.
— Сколько у нас времени?
— Это бесполезно, Нильс. Вспомни итальянца. Он тоже был частью системы. Тебе придется перестать быть хорошим.
Он перебил ее, крича:
— Сколько у нас времени?
— Около десяти минут. Потом солнце сядет.
Нильс быстрым движением вынул из руки катетер. Струя темно-красной крови выстрелила в воздух. Из коридора послышались вдруг крики и быстрые шаги. Ханна встала со своего кресла и протянула ему салфетку. Она чуть не упала, но сумела сохранить равновесие. Пока бледный, как труп, Нильс выбирался из кровати, она рылась в его шкафу. Он схватил ее за руку и сказал:
— Помоги мне, Ханна. Помоги мне хотя бы попытаться сбежать.
Она обернулась, сжимая в руках его служебный пистолет.
— Ладно.
15.42–10 минут до захода солнца
Леон услышал сообщение по рации несколько минут назад: темно-зеленый грузовик на огромной скорости проехал на красный свет мимо Ратушной площади. Патрульная машина следует за ним на расстоянии нескольких сотен метров. К самому Леону все это не имело никакого отношения, и все-таки он поднялся на ноги и подошел к окну.
— Вы врач? — спросил голос позади него. — Мне нужна помощь.
Леон собирался ответить пациенту, что тот ошибся, но тут рация заговорила снова: «Темно-зеленый грузовик проследовал вниз по Эстерсёгаде. Мы перегородили въезд на мост Фреденсбро». В затылке у Леона начала нарастать сигнальная сирена. Сегодня первый день Рождества, один из самых сонных дней в году — разве что парочка отцов семейств решат, что четыре бутылки крепкого пива и пять рюмок шнапса не помеха тому, чтобы сесть за руль. Так что такая автомобильная погоня на покрытых льдом рождественских улицах была случаем в высшей степени необычным. Леон схватил рацию:
