– Вы со мной сыграли отвратительную шутку, Жан. Отвратительную, не нахожу другого слова. Какая муха вас укусила?
Она почти восхищена. Я не отвечаю.
– Думаю, знаю, – продолжает она, закуривая сигарету. – Она превратила вас в осла. Вы ведь все знаете? Художники, клиенты… Вначале этим занималась я, а потом настал её черед… Что хотите, привилегия возраста и красоты…
– Вы хотите сказать, что не можете заполучить ни одного известного художника, ни одного стоящего клиента, не подсунув Эмильену в нужную постель?
– Конечно, но это было бы слишком утомительно, вынужденно и, наверное, не столь выгодно. Вы, похоже, понимаете, Жан, что ей нравится это. Я не могу злиться на вас, но никак не возьму в толк, почему вы так долго ждали и не взорвались раньше?
– Я не все знал, – глухо отвечаю я. – Я думал, ей хватало художников.
Она истерически хохочет и шумно сморкается перед тем, как раздавить сигарету в пепельнице.
– Значит, есть две меры и два веса? Вы готовы терпеть художника, но не выносите просто буржуа? Потрясающе! Объясните мне логику вашего поведения.
– Боюсь, не могу, Электра, – я совершенно откровенен. – Если вы готовы…
Она встает, переступает тощими ногами, встряхивает головой со смесью удивления и жалости. Это невероятно, учитывая состояние, в котором она была четверть часа назад.
– Куда вас отвезти? – спрашиваю я её в гараже. – Домой или в клинику…
– Домой! Зачем мне лечение сном. Я не сумасшедшая.
В машине она откидывается на сиденье, закрывает глаза и глубоко дышит.
– Вы очень сильны, Жан, – наконец вздыхает она. – Вам почти удалось превратить меня в сумасшедшую. Конечно, нервы у меня сейчас не те, но всё же… Вам удалось провести и вашу потаскуху, а она родилась не вчера… Ну вот мы и приехали… Не выпить ли по стаканчику, чтобы отпраздновать примирение?
– Нет, пить я не буду. Я устал и хочу домой. Но прежде доведу вас до двери. Не хочу отвечать даже по недосмотру за другой… несчастный случай. В вас влили слишком много дряни.
Она со смехом опирается на мою руку.
– Вы знаете, чем занимается Эмильена в данный момент? – бормочет она, нащупывая замочную скважину ключом. – Знаете? И могу вас уверить, она исполняет сейчас это не по работе. Почему бы вам не зайти ко мне? Я уже не та, что была, но сделаю вас счастливым, таким счастливым, что вы не можете себе представить, мой милый Жан. Мне кажется, лекарства превратили меня в другого человека. Я обратилась в комок ощущений, никакая женщина-змея не сравнится со мной. Я лучше всех до самого Урала, не пожалеете!
– Мне действительно жаль, – говорю я, входя вслед за ней.
Удар набитым землей чулком приходится именно туда, куда надо, чуть выше уха (так считают судебные эксперты). Электра тяжело, но без шума валится на бухарский ковер. Она в нокауте. Если верить специалистам, она очнется минуты через две, а в голове у нее просветлеет чуть позже.
Как раз хватает времени, чтобы укрепить веревку на крюке люстры, сделать петлю, перетащить Электру в центр гостиной, надеть на шею петлю и вздернуть ее. Она начинает биться, когда её колени отрываются от пола. Руки инстинктивно хватаются за веревку. Но ей удается только оцарапать шею своими ведьминскими когтями. В те несколько секунд, пока ее ноги конвульсивно отплясывают джигу, наши глаза – её навыкате и мои, исполненные ужаса от собственного поступка, – буквально впились друг в друга, и мне кажется, что, кроме боли и смертной тоски, я читаю в них какую-то смиренную признательность, даже понимание и прощение. Но, думаю, здесь я преувеличиваю.
Когда носки её кривых ног замирают в тридцати метрах от пола, я двойным узлом привязываю второй конец веревки к ручке двери. Веревка держи, крюк тоже. Хотя теперь всё равно.
Я опрокидываю испанский табурет рядом с носками её ног, стараясь ни до чего не дотрагиваться и ничего не стирать. Только протираю ручку двери – единственное, до чего коснулся в этом доме.
Но сделано еще не все. Дома я высыпаю в цветочный горшок землю, взятую из него, простирываю чулок и кладу в грязное белье вместе со вторым. Выбрасываю окурок в мусорное ведро, мою стакан и пепельницу.
Но только усевшись в горячую воду понимаю, что всё кончено и что я стал убийцей. Я задрожал и облился потом, но вода успокоила меня, смыв предательский пот. Зрение вновь стало острым, я вновь обрел способность рассуждать и заниматься самоанализом.
Я только что совершил предумышленное убийство, как бы на него ни смотреть. Простая и очевидная истина. Однако то, что я говорил Электре, такая же истина – я ненавижу насилие и не могу совершать акты насилия. Скажем, почти не могу.
Я уверяю себя, что взорвался, как адское устройство, по воле обстоятельств – ревность, ненависть к похождениям Эмильены, вторжение ОТЦА, моя неспособность действовать, вмешательство Электры, её невыносимое шипение, острое осознание того, что она в первый и последний раз в жизни находилась в моей власти, её бесстыжие приглашения (нет, будем честными, когда она предложила себя, то была уже приговорена), угроза, которую она всегда представляла бы для меня.
Нет, и это не все. Смерть Электры была делом случая. Не приди она сегодня вечером, она была бы жива. Она умерла вместо Эмильены. Я хотел убить Эмильену, а не Электру. Но Эмильены в нужный момент под рукой не оказалось, и я заменил её первой же встречной – первой встречной, бывшей абсолютным символом всего того, что ненавижу в Эмильене. Боже! Я не могу удержаться от смеха. И смех оставляет горечь во рту. Я ничего не стою и в качестве убийцы. Не в силах прикончить жену, следователь убивает её лучшую подругу. Можно сдохнуть от смеха. И после этого я еще осмеливаюсь выпытывать у своих возможных преступников рациональные мотивы их поведения, вызнавать, почему они убили! С ума сошли не убийцы, а следователи, если считают, что можно убивать рационально, по известным мотивам, по логике, по ощутимым понятным причинам, которые легко занести в протокол допроса.
Несмотря на преступление и отсутствие Эмильены, я засыпаю, как ребенок.
Но спать долго не пришлось. В два часа ночи меня будит встрепанная взволнованная Эмильена.
Мой первый рефлекс абсурден – меня охватывает панический страх. Мне кажется, что надо мной склонилась Электра и кричит прямо в ухо. Этот страх не лишен основания. Сегодня ночью Эмильена похожа на Электру, Электру молодую, с гладкой и аппетитной плотью, с некрашеными темными волосами. Через несколько лет Эмильена станет копией своей подруги, и эта ночь уже наградила ее сходством, усиленным землистым цветом лица, налитыми кровью глазами, искаженным ртом и подрагивающими веками.
– Электра умерла! Электра умерла! – повторяет она. – Проснись, Жан, проснись!
Словно Электра оживет, если я проснусь. Наконец я повинуюсь, сажусь и даже спускаю ноги с кровати.
– Сядь и объясни мне все спокойно, – говорю я, протирая глаза. – Что еще случилось?
Она рассказывает путано и с повторами, но главное сказано – по крайней мере, мне так кажется вначале. Она нашла Электру в 11.30 вечера (мы разминулись на полчаса), потеряла сознание, потом явилась полиция, задержала её на два часа, а потом отпустила. К ужасу, что она нашла Электру повесившейся на люстре, примешивается негодование, что её, жену следователя, держали целых два часа, несмотря на гневные протесты.
– Надо было предупредить меня сразу после вызова полиции, я бы тут же вмешался.
– Полицию вызвала не я! Кажется, этим занялись соседи. Когда я увидела её висящей на люстре – она так её любила, – то, похоже, закричала и упала… Это, наверное, переполошило соседей… Другого объяснения не нахожу.
Меня взяло сомнение.
– Почему столь поздний визит?
– Не знаю, хотелось поговорить с ней, объясниться…
– Но ты мне сама сказала, что она находится на лечении сном. Как ты вошла к ней?
– У меня есть ключ, как у нее мой! Мы давно так уговорились. Ах нет, в действительности я хотела показать господину Ван Шпрунтцу Ван Донгена Электры. Он обожает голландскую живопись.
– Значит, ты была с ним?
– Ну да, я же тебе сказала.
Это меняет всё. Зная, что ее подруга в полном отпаде в клинике, Эмильена не находит ничего лучшего, как потрахаться со своим голландцем в пустой квартире. Неудача, она натыкается на труп подруги. Потом прибывает полиция.
– Но тебя полиция отпустила, и ты вернулась домой.
Она распрямляется, как пружина.
– И это все, что ты можешь сказать? Электра умерла при ужасных обстоятельствах, полиция допрашивает меня целых два часа, Ван Шпрунтц задержан…
– Послушай, – говорю я, вставая и направляясь в ванную. – В этот час ничего сделать нельзя. Вернее, одно. Проглоти это и запей водой. А завтра решим, как быть.
Являюсь на работу с опозданием из-за посещения комиссара и короткого разговора с прокурором Республики. Недовольные выражения их лиц красноречивее слов сообщают о неприятностях, связанных с этим делом. Подозрительное самоубийство. Компаньон находился на месте преступления с клиентом-любовником. Отягощающее обстоятельство – полицию вызвали не моя жена, не Ван Хренятина, а соседи.
