— Билли, мне нужны эти записки, чтобы показать их шерифу Палмеру.
— Я бы предпочел оставить их у себя, — ответил Билли, наблюдая за чайками.
— Записки — вещественные улики, — указал Лэнни. — Этот мерзавец Палмер проделает мне новую дырку в заду, если я не принесу вещественные улики.
Когда летний вечер начинает переходить в ночь, чайки всегда возвращаются к своим гнездовьям на побережье. Поэтому их появление в такой дали от моря следовало расценивать как знак свыше. И от пронзительных криков чаек волосы на затылке Билли встали дыбом.
— У меня только та записка, которую я сейчас нашел.
— А где первая? — спросил Лэнни.
— Я оставил ее на кухне, радом с телефоном.
Билли подумал о том, чтобы вернуться в таверну и спросить Айви Элгин, что могли означать кружащие в небе морские чайки.
— Ладно. Хорошо. — кивнул Лэнни. — Дай мне ту записку, что сейчас у тебя. Палмер все равно захочет поговорить с тобой. Тогда ты и отдашь ему первую записку.
Проблема заключалась в том, что Айви, по ее же словам, могла что-либо предсказывать только по трупам.
Билли колебался, и Лэнни усилил напор:
— Ради бога, смотри на меня. Что ты углядел в этих птицах?
— Не знаю, — ответил Билли.
— Чего ты не знаешь?
— Не знаю, что означает появление этих птиц. — С неохотой Билли выудил из кармана записку, протянул Лэнни: — Один час.
— Это все, что мне нужно. Я тебе позвоню.
Лэнни уже отворачивался, но Билли остановил его, положив руку на плечо:
— Что значит позвонишь? Ты сказал, что привезешь Палмера.
— Сначала я позвоню тебе, как только решу, что нужно сказать Палмеру, чтобы уберечь собственный зад.
Накричавшись, чайки полетели к скатывающемуся к западному горизонту солнцу.
— Я изложу тебе свою версию, чтобы мы оба говорили одно и то же. А потом пойду к нему.
Билли сожалел, что отдал записку. Но логика требовала: вещественные улики должны быть у Лэнни.
— Где ты будешь через час… в «Шепчущихся соснах»?
Билли покачал головой:
— Я заеду туда, но лишь минут на пятнадцать. Потом буду дома. Позвони туда. Но есть еще один момент.
— Полночь, Билли, — нетерпеливо бросил Лэнни. — Помнишь?
— Откуда этот псих знает, какой я сделал выбор? Как он узнал, что я поехал к тебе, но не в полицию? Как сможет узнать, что я буду делать последующие четыре с половиной часа?
Лэнни не ответил, но нахмурился.
— Никак, если не следит за мной, — сам же и ответил Билли.
Лэнни оглядел автомобили на стоянке, таверну, вязы.
— Все шло очень уж гладко.
— Правда?
— Как река. А теперь этот порог.
— Пороги встречаются всегда.
— Это правда, — и Олсен направился к патрульному автомобилю.
Единственный сын своей матери, Олсен сейчас напоминал побитую собаку, ссутулившийся, с болтающимися, как плети, руками.
Билли хотел спросить, по-прежнему ли они друзья, но такой вопрос был бы очень прямым. А сформулировать его иначе не получалось.
А потом вдруг услышал собственный голос:
— Никогда тебе этого не говорил, а зря.
Лэнни остановился, оглянулся, настороженно посмотрел на него.
— Все эти годы, когда твоя мать болела, а ты ухаживал за ней, отказавшись от того, что хотел… для этого нужно быть не просто хорошим полицейским, а хорошим человеком.
Словно смутившись, Лэнни вновь глянул на деревья, а потом дрогнувшим голосом ответил:
— Спасибо, Билли. — Лэнни определенно порадовало, что его жертвенность не осталась незамеченной. А потом добавил, словно возвращаясь в настоящее: — Но за это не платят пенсию.
Билли наблюдал, как он сел за руль патрульной машины и уехал.
Чайки улетели, никто более не нарушал тишину, день спешил навстречу ночи, тени удлинялись и удлинялись.
На другой стороне шоссе сорокафутовый деревянный мужчина пытался выскочить из-под перемалывающих все и вся колес то ли промышленности, то ли жестокой идеологии, то ли современного искусства.
Лицо Барбары на белом фоне подушки было отчаянием Билли и его надеждой, утратой и ожиданием чуда.
Она была его якорем, с одной стороны, помогала устоять над напором любых жизненных ветров, но с другой, воспоминания о том времени, когда она радовалась жизни и радовала его, опутывали Билли, как тяжелая цепь. И если бы из комы она провалилась в полное забвение, он бы тоже не выдержал, утонул в черных глубинах.
Он приезжал сюда не для того, чтобы составить ей компанию и в надежде, что она узнает о его присутствии, даже не покидая внутренней тюрьмы, но чтобы научиться заботиться о другом человеческом существе, сидеть неподвижно и, возможно, обрести умиротворенность.
В этот вечер, однако, с обретением умиротворенности что-то не складывалось.
Его взгляд постоянно смещался с ее лица на часы и окно, за которым едко-желтый день медленно переходил в сумерки.
В руке он держал маленький блокнотик. Пролистывал его, читая загадочные слова, которые произносила Барбара.
Если попадалась любопытная последовательность, озвучивал ее:
«…мягкий черный легкий дождь…»
«…смерть солнца…»
«…костюм пугала…»
«… печень жирного гуся…»
«…узкие улицы, высокие дома…»
«…цистерна для тумана…»
«…странные формы… призрачное движение…»
«…чистый звон колоколов…»
Он надеялся, что Барбара, услышав слова, произнесенные ею в коме, заговорит вновь, возможно, продолжит какие-то из этих фраз, и они обретут смысл.
Иногда, после чтения записанного в блокноте, она что-то и говорила. Но не было случая, чтобы разъяснила ранее сказанное. Вместо этого в блокноте появлялись новые ничего не значащие обрывки фраз.
В этот вечер она реагировала молчанием да иногда вздохом, лишенным эмоций, словно была машиной, которая дышала в некоем ритме с более громкими выдохами, вызванными случайными энергетическими всплесками.
Прочитав вслух еще несколько обрывков фраз, Билли убрал блокнот в карман.
Взволнованный, он произносил ее слова слишком громко, слишком торопливо. В какой-то момент услышал себя и подумал, что голос его звучит злобно, не принося Барбаре никакой пользы.
Он прошелся по комнате. Окно так и манило его.
Интернат «Шепчущиеся сосны» находился рядом с пологим склоном, полностью занятым виноградником. Так что из окна открывался вид на посаженные стройными рядами виноградные лозы с изумрудно-зелеными листьями, которым осенью предстояло стать алыми, и гроздьями маленьких ягод, только начавших наливаться.
Проходы между рядами лозы были черными от теней и пурпурными от выжимок винограда, используемых в качестве удобрения.
В семидесяти или восьмидесяти футах от окна, в одном из проходов стоял мужчина. Никаких инструментов при нем не было, похоже, он пришел туда не для того, чтобы поработать.
А если оказался там, совершая прогулку, то, судя по всему, никуда не торопился. Стоял, расставив ноги, сунув руки в карманы.
И смотрел на интернат.
С такого расстояния и при таком освещении Билли не мог разглядеть мужчину. Стоял он между рядами виноградной лозы спиной к заходящему солнцу, так что видел Билли только его силуэт.
Вслушиваясь в шум бегущих ног по ступеням, а на самом деле в удары собственного сердца, Билли предостерег себя от паранойи. Какая бы ни возникла проблема, для ее решения ему требовались спокойные нервы и ясная голова.
Он отвернулся от окна, прошел к кровати.
Глаза Барбары двигались под веками — признак того, утверждали специалисты, что человеку снится сон.
Поскольку любая кома — гораздо более глубокий сон, чем обычный, Билли задавался вопросом, а может, в таком состоянии и сны снятся более интенсивные, наполненные лихорадочными действиями, громовыми звуками, ослепляющим светом.
Его волновала мысль: а вдруг ее сны — кошмары, яркие и непрерывные?
Когда он поцеловал Барбару в лоб, она прошептала:
— Ветер на востоке…
Билли подождал, но больше она ничего не сказала, хотя глаза продолжали метаться туда-сюда под закрытыми веками.
Поскольку в словах не было угрозы, а по голосу не чувствовалось, что она в опасности, Билли решил, что сон мирный.
И пусть без особого желания, Билли взял с прикроватного столика квадратный, кремового цвета конверт, на котором летящим почерком было написано его имя. Сунул в карман, не читая, потому что знал: письмо оставлено врачом Барбары, Джорданом Феррьером.
Медицинские вопросы доктор всегда обсуждал с ним по телефону. А к письмам прибегал, когда дело касалось чего-то другого.
Подойдя к окну, Билли увидел, что мужчины, который наблюдал за интернатом из виноградника, нет.
Минуту спустя, выходя из здания, пожалуй, не удивился бы, увидев на лобовом стекле третью записку. Но нет, Бог миловал.
Скорее всего, тот мужчина был обычным человеком, который пришел в виноградник по каким-то делам. Только и всего.
