Ознакомительная версия.
– Кляйна и Датчанина.
Я кивнул.
Рыбак вывел меня в торговый зал. Я подошел к двери на улицу и протер запотевшее стекло.
У пассажа «Опера» стоял какой-то тип. Когда я заходил в магазин, его там не было. У этого человека могла быть тысяча причин стоять на ветру и ждать.
– У тебя есть номер телефона, по которому…
– Нет, – ответил я. – Я сообщу, когда и где они мне понадобятся. Здесь есть задняя дверь?
Я двигался к дому, избегая центральных улиц, и думал о том, что сделка прошла хорошо. Я сохранил свою жизнь и получил в распоряжение двух человек, и еще узнал кое-что новое. Оказывается, об одиночестве написал Т. С. Элиот. А я ведь всегда думал, что это та женщина, как ее там? Джордж Элиот? «Да он никогда не страдает. Он создан лишь для того, чтобы причинять страдания другим»[2]. Нельзя сказать, что я верю в поэтов. Во всяком случае, не больше, чем в привидения.
Корина приготовила простой обед из купленных мной продуктов.
– Вкусно, – сказал я, закончив есть.
Я вытер рот и долил воды в наши стаканы.
– Как ты оказался втянут во все это? – спросила она.
– Что значит «втянут»?
– Почему… ты этим занимаешься? Почему не занимаешься, например, тем же, чем твой отец? Я полагаю, что он не…
– Он умер, – произнес я, осушив стакан одним глотком.
Еда была немного пересоленной.
– Ох, сочувствую тебе, Улав.
– Не стоит. Мне никто не сочувствует.
Корина рассмеялась:
– Ты забавный.
До нее никто не говорил обо мне таких слов.
– Поставь пластинку.
Я поставил диск Джима Ривза.
– У тебя старомодный вкус, – сказала Корина.
– У меня не так много пластинок.
– А танцевать ты тоже не умеешь?
Я отрицательно покачал головой.
– И пива у тебя в холодильнике нет?
– Хочешь пива?
Она посмотрела на меня, лукаво улыбаясь, как будто я снова ее развеселил.
– Давай сядем на диван, Улав.
Пока я варил кофе, она убрала со стола. Это было так по-домашнему. Потом мы уселись на диван. Джим Ривз пел, что любит тебя, потому что ты его понимаешь. К вечеру на улице потеплело, и за окном летали огромные пухлые снежинки.
Я посмотрел на Корину. Какая-то часть меня была настолько напряжена, что очень хотела пересесть на стул. Второй части хотелось обнять эту женщину за тонкую талию, прижать к себе, поцеловать в красные губы, погладить по блестящим волосам. А потом прижать ее еще сильнее, так, чтобы ощутить, как из нее выходит воздух, как она дышит, как ее грудь и живот упираются в мое тело. Я почувствовал сладость во рту.
Игла дошла до центра пластинки, поднялась и вернулась на исходную позицию, а винил перестал крутиться.
Я тяжело вздохнул. Я хотел поднять руку и положить ее на изгиб между ее шеей и плечом, но моя рука тряслась. Тряслась не только рука, меня всего колошматило, как в лихорадке.
– Слушай, Улав… – Корина наклонилась ко мне.
Я ощутил тот самый сильный запах, но не мог определить, запах ли это духов или ее тела. Мне приходилось дышать ртом, чтобы не задохнуться. Она подняла книгу, лежащую передо мной на столе.
– Ты не мог бы почитать мне? То место, где написано про любовь…
– Я бы с удовольствием, – ответил я.
– Тогда давай. – Она повернулась, забралась на диван с ногами и положила ладонь на мою руку. – Я люблю любовь.
– Но я не могу.
– Конечно можешь! – засмеялась она и положила книгу мне на колени. – Не стесняйся, Улав, читай! Только мне…
– Я страдаю словесной слепотой.
Мои резкие слова оборвали ее на полуслове, и она уставилась на меня, словно я влепил ей оплеуху. Черт, я и сам вздрогнул.
– Прости, Улав, но… ты говорил… я думала…
Она замолчала, и стало тихо. Хотел бы я, чтобы пластинка не закончилась. Я закрыл глаза.
– Я читаю, – произнес я.
– Ты читаешь?
– Да.
– Но как ты можешь читать, когда ты… не видишь слов?
– Я вижу их. Но иногда я вижу их неправильно. Тогда мне приходится посмотреть на них еще раз.
Я открыл глаза. Ее ладонь все еще лежала на моей руке.
– Но откуда… откуда ты знаешь, что увидел их неправильно?
– Обычно я понимаю, что буквы не складываются в слово со смыслом. Но иногда я просто вижу другое слово и лишь спустя много времени понимаю, что ошибся. И бывает, что запомнившийся мне рассказ наполняется совершенно другим содержанием. В общем, я получаю две истории по цене одной.
Корина рассмеялась громким звенящим смехом. Глаза ее сверкали в полутьме. Я и сам захохотал. Я не впервые рассказывал о словесной слепоте, но впервые мой собеседник стал задавать вопросы. Я впервые пытался объяснить это не маме и не учителям. Ее ладонь скользнула вниз по моей руке. Как бы невзначай. Я ждал этого. Она должна была отпустить меня, но вместо этого ее ладонь пробралась в мою и сжала ее.
– Ты действительно забавный, Улав. И добрый.
В самом низу окна начал скапливаться снег. Кристаллы приклеивались друг к другу, как железные колечки на кольчуге.
– Тогда лучше расскажи, – сказала Корина. – Расскажи, что написано про любовь в этой книге.
– Ну, – произнес я, глядя на том, лежащий у меня на коленях.
Он был открыт на той странице, где Жан Вальжан заботится о пропащей, приговоренной к смерти шлюхе. Я подумал и вместо этого рассказал о Козетте и Мариусе, а еще об Эпонине, молодой девушке, выросшей среди воров, которая была по уши влюблена в Мариуса и в конце концов отдала жизнь за любовь. За любовь других. На этот раз я рассказывал, не упуская ни одной детали.
– Боже, как замечательно! – воскликнула Корина, когда я закончил.
– Да, – сказал я. – Эпонина…
– …что Козетта и Мариус в итоге соединились.
Я кивнул.
Корина сжала мою ладонь, которую не выпускала из своей руки.
– Расскажи мне о Рыбаке.
Я пожал плечами:
– Он деловой человек.
– Даниэль говорит, что он убийца.
– И это тоже.
– Что будет после смерти Даниэля?
– Тебе нечего опасаться, Рыбак не желает тебе зла.
– Я имею в виду, к Рыбаку перейдет весь бизнес?
– Думаю, да, у него нет других конкурентов. Если только ты не собираешься… – Я попытался шутливо подмигнуть ей.
Она громко рассмеялась и толкнула меня. Кто бы мог подумать, что внутри меня скрывается комик?
– А почему мы не можем просто сбежать? – спросила она. – Ты и я. Мы бы справились. Я могла бы готовить еду, а ты…
Конец предложения повис в воздухе, как мост, на строительство которого не хватило денег.
– Я бы с удовольствием сбежал с тобой, Корина, но у меня нет ни кроны.
– Да? А Даниэль говорит, что хорошо платит своим людям. Преданность – это вещь, которую надо покупать, так он говорит.
– Я все истратил.
– На что? – Корина кивнула в сторону, видимо намекая, что ни моя квартира, ни все, что внутри ее, не могли стоить так дорого.
Я пожал плечами:
– Была одна вдова с четырьмя детьми. Вдовой ее сделал я, и поэтому… да, я проявил слабость и положил в конверт ту сумму, которую ее мужу пообещали за убийство. Как оказалось, это были все мои накопления. Никогда бы не подумал, что Рыбак так хорошо платит.
Она посмотрела на меня с недоверием. Хотя это не было одним из шести универсальных выражений лиц по Дарвину, я понял, что она хотела сказать: «Ты… ты отдал все свои деньги вдове человека, который должен был кого-то убить?»
А ведь я думал, что поступаю глупо, когда совершал этот поступок, но я считал, что получил кое-что взамен. Однако, когда Корина отреагировала таким образом, мой поступок показался совсем идиотским.
– И кого же он должен был убить?
– Не помню, – сказал я.
Она посмотрела на меня:
– Знаешь что, Улав?
Я не знал что.
Она коснулась ладонью моей щеки:
– Ты очень, очень необычный человек.
Ее взгляд скользил по моему лицу, оглядывал его сантиметр за сантиметром, словно пожирая. Я знал, что в такие моменты человек должен понимать, должен читать мысли другого, прочувствовать их. Возможно. У меня словесная слепота, наверное, все дело в этом. Мама говорила, что я слишком большой пессимист. Может, это тоже. В любом случае, я был положительно удивлен, когда Корина Хоффманн наклонилась и поцеловала меня.
Мы занимались любовью. Вовсе не застенчивость заставила меня выбрать это романтическое и целомудренное определение вместо прямого и чисто технического. Дело в том, что «заниматься любовью» – наиболее полное описание. Ее рот почти прижимался к моему уху, она хрипло дышала. Я держал ее бесконечно осторожно, как один из засушенных цветков, которые время от времени находил в библиотечных книгах. Обычно они настолько хрупкие и ломкие, что рассыпаются, стоит лишь взять их в руки. Я боялся, что она исчезнет, поэтому мне регулярно приходилось приподниматься на локтях, чтобы убедиться, что она здесь, что все это не сон. Я гладил ее легко и мягко, чтобы она не стерлась и не пропала. Я не сразу вошел в нее. Она удивленно смотрела на меня, ведь она не знала, что я выжидал нужную секунду. И вот он настал, тот самый миг слияния. Можно подумать, что этот акт бывшему сутенеру покажется довольно тривиальным, но он был настолько великолепен, что в горле у меня появился комок. Корина издала тихий продолжительный стон, а я медленно и осторожно скользнул в нее, нашептывая ей на ухо что-то ласковое и глупое. Я заметил ее нетерпение, но хотел, чтобы акт был долгим, хотел, чтобы он был красивым. И я взял ее, как в замедленной съемке, заставляя себя сдерживаться. Но ее бедра заходили подо мной, как крутые быстрые волны, а ее белая кожа стала блестеть в темноте, и мне показалось, я держу в руках лунный свет. Такой же мягкий. Такой же нереальный.
Ознакомительная версия.
