Ознакомительная версия.
Я рассеянно оценивал наш примитивный инвентарь, включая скудный запас пищи. В нормальную погоду мы могли бы продержаться дней двадцать, даже тридцать без еды, если бы правильно пили. Но в таком холоде и сырости все сроки сокращаются раз в пять. Мы очень быстро ослабнем, и тогда…
Я взял кастрюлю и поднялся с земли:
– Кто-нибудь со мной пойдет? Я иду наколоть льда.
Фарид вставил сигарету в уже начавшие трескаться губы.
– Оставь тут свет, ладно?
– Если положить каску между палаткой и ледником, света всем хватит. И не кури, пожалуйста, в палатке.
– Не курить в палатке? Но здесь так хорошо. Или ты видел на ней вывеску «Ресторан»?
Он прикурил и глубоко затянулся. Это уже третья или четвертая сигарета. Пальцы у него сильно дрожали. Он очень замерз и неестественно часто моргал. Дефицит визуальных ориентиров, темнота, сырость…
– Я останусь здесь. Неохота мне ничего колоть. Можно сказать, я сдался, признал свое поражение.
– Если ничего не делать – точно сдашься.
Тут вмешался Мишель:
– Прошу прощения, но… по-моему, не надо ничего делать, надо дождаться, пока нас не найдут.
Он положил свою фотографию рядом с моей. Фарид спросил сквозь облако дыма:
– Может, заберешь с собой своего пса?
Выйдя в сопровождении Пока, я положил каску с баллоном метрах в пяти-шести от палатки и повернул рефлектором наверх. Я шел к леднику, а из нашего убежища до меня долетали человеческие голоса. Скорее, не голоса, а какой-то шепот. Я подозревал, что они говорили обо мне и задавали друг другу те же вопросы, какие задавал себе я.
Теперь я ориентировался на громадную ледяную волну, которая отливала синевой, напоминая, что где-то еще существует цвет. Я терпеть не могу ледников: они время от времени выплевывают тела незадачливых альпинистов, угодивших в трещины, и свидетельствуют о том, что природа убийственна для людей.
Ударяя по леднику цепью, мне удалось наколоть довольно чистого льда. Никогда бы не подумал, что придется снова вот так врубаться в лед или снег. Эта пропасть, несомненно, одно из самых враждебных человеку мест, однако здесь имелось то, что жизненно необходимо: вода. Я не раз видел, как обезвоживание разрушает человеческий организм. Можно обойтись без всего, но без воды – никогда.
Разбив лед на маленькие кусочки, я сложил его в кастрюлю и снова принялся колоть, стараясь не очень намочить рукавицы. Даже если их согреть над огнем, они уже никогда не высохнут, а мокрые потом все равно замерзнут.
У меня ушло примерно четверть часа отчаянной работы, чтобы наколоть приблизительно литра два льда. От одежды шел пар, усилие поглотило весь мой запас калорий и перевело в тепло. Когда перемещаешься или работаешь, это быстро съедает драгоценную энергию. Без пищи мы все трое рискуем высохнуть, как брошенные на солнце тыквы.
А потом любоваться, как наши кости начнут протыкать кожу.
Есть люди, которых испытания заставляют встряхнуться и которым трудности служат трамплином.
Марсель Блештейн-Бланше, президент фонда «Призвание»
Вон она, палатка, она меня поджидает. Красная, как кровь. Цвет ничего не значит, внутри так же холодно, как и снаружи. Но эта палатка – экран, ограничивающий поле зрения, она отгораживает от враждебной действительности и помогает о ней забыть, она в простоте своей напоминает о тепле домашнего очага. Я был уже на полпути к ней, когда услышал звуки, которые в этом месте казались абсолютно невозможными: птичье пение. В воздухе рассыпа́лись пронзительные радостные трели. И тут я вспомнил: проигрыватель и пластинка «Птицы вашего сада, 24 мелодии». Нам в эту дыру подсунули нечто невероятное, чтобы не забывали, что птицы могут улететь, а нам деваться некуда. Евреи, узники Освенцима, тоже работали под музыку…
И тогда я сказал себе, что есть гораздо худшая участь, чем умереть здесь, – это здесь жить.
Вдруг меня буквально парализовал какой-то грохот. Я выронил кастрюлю и, согнувшись, закрыл голову руками. Мне показалось, что горы обрушились на меня. Скорчившись, я упал на колени, и тут все прекратилось так же неожиданно, как и началось. Дрожа всем телом, я поднялся. Двое других узников выскочили из палатки. Покхара забился мне под ноги, поджав хвост. Араб был на грани обморока:
– Что это было? Что за бред?
Мишель стоял позади Фарида, и его металлическая башка вертелась, как флюгер. Со всех сторон еще слышался грохот. Сверху сыпались и разбивались сталактиты, и осколки их улетали в пропасть.
Я с трудом пришел в себя. Это было похоже на детонацию, на…
– Обвал… И камни, и лед… Эта пропасть – живая, и наш визит ее явно не радует.
– Живая пропасть? Что за чушь ты несешь?
Я поднял на три четверти опустевшую кастрюлю. Рассыпанный лед стал грязным. А в ушах все звенело птичье пение: «Свобода, свобода, кто на этот раз угодил в клетку?» Мне вдруг захотелось послать все к чертям и расшибить этот гребаный проигрыватель. Оглядевшись вокруг в последний раз, я твердым шагом направился к леднику:
– Надо все начинать сначала. Сидите в палатке.
– Неужели ты думаешь, случись что, палатка нас сможет защитить? Ты же сам все слышал не хуже меня, это пострашнее землетрясения. Сталактиты от нас мокрого места не оставят.
– Да вырубите вы эту чертову пластинку!
И я снова принялся за свою нудную работу. Откалывая кусочки льда, я волей-неволей оценивал размеры упавших сталактитов. Пропасть – живая… А вдруг и вправду живая? Что, если все вокруг – это глотка какого-нибудь монстра? Капли – это слюна, сталактиты – нёбо, а колодец – пасть? Я стиснул зубы и огляделся. Нескончаемые чернильно-черные стены… Тени, шевелящиеся от света лампы… И мне вдруг представилось, что нас безмолвно изучает множество чьих-то глаз.
Ну вот и снова наше «птичье гнездо». Вход в скромное жилище уже почернел от натоптанной грязи. Без дисциплины, без гигиены это место быстро станет непригодным для жилья, зато любой инфекции тут будет раздолье. Надо срочно установить жесткие правила. Как бы надолго мы здесь ни застряли, необходимо сохранять человеческое достоинство. Я аккуратно расставил четыре из пяти заряженных баллончиков с пропаном вдоль стенки палатки, а пятый положил между Мишелем и Фаридом. Соединяя его трубкой из нержавейки с горелкой, я тотчас же вспомнил все необходимые движения. Мишель и Фарид, каждый на своей пенке, высунулись из спальников, и я пронес горелку у них над самыми плечами. Потом резким движением снял пластинку с проигрывателя.
– Эй, парень, ты зачем это сделал?
– Давайте не будем пока расходовать батарейки проигрывателя.
– А на кой черт тебе сдались батарейки? Ты что, ожерелье хочешь из них сделать? Ты тут главный, что ли?
– Кто-то же должен быть…
Взяв зажигалку, я принялся возиться с горелкой. Поначалу она оказывала молчаливое сопротивление, но после многих попыток наконец ожила. Голубоватое пламя разгорелось со смачным «пых!». Для меня это «пых!» – все равно что для Пруста его «мадленки»: неиссякаемый источник воспоминаний о двенадцати годах альпинизма, о выпусках «Внешнего мира» на дне рюкзака.
Фарид и Мишель вытянулись на своих корематах и подставили лицо жару горящего газа. Теплая волна прошла у меня вдоль позвоночника, и это было очень приятно. Я поставил кастрюлю на огонь. Мишель стянул рукавицы, и его восемь пальцев затанцевали над огнем. А у Фарида фаланги пальцев совсем не гнулись и опасно побелели. Ногти в основании были темно-фиолетового оттенка. Я ему объяснил, что он должен каждый день массировать руки и ноги, чтобы обеспечить кровоток. Он, как всегда, злился и жаловался, что у него нет перчаток. Я решил, что отдам ему свои, но не сейчас. Они пока мокрые.
– Ох, до чего же хорошо…
Мишель увеличил подачу газа, и я не противился: не хотелось портить удовольствие. Но надо будет следить, чтобы излишне не расходовать наши запасы. Запахло теплой водой, тут все имеет свой запах. Я положил рукавицы возле баллончика. Дома мама всегда использовала тепло печки, чтобы просушить влажные полотенца, мокрое белье, а заодно и прогреть кухню.
Я долго и грустно смотрел на фотографию дочери, а в кастрюле тем временем начал с благодушным ворчанием плавиться лед. Облачка пара от нашего дыхания перемешались, и каждый мог теперь любоваться на органическую эманацию соседа: его легких, желудка, внутренностей. Кончиком ножа я соскреб в воду кусочек цедры с апельсина, и наше питье заблагоухало. Собраться вокруг огня, как бы скудно он ни горел, – язык универсальный, переводчик тут не нужен. И в этот момент мы все трое были в полном единении.
Вдруг на пенку сверху упала капля. Мы подняли глаза. Вся внутренняя поверхность палатки сверкала влагой.
– Ах ты, черт, я совсем забыл. Это от тепла. Здесь влажность приближается к ста процентам. От пламени поднимается теплый воздух, а снаружи холодно, вот на стенках и появляется роса. Если промокнет одежда и спальники, нам конец.
Ознакомительная версия.
