Повесть «Мы идем на Кваркуш» — документальное произведение. В ней нет ничего вымышленного, изменены лишь некоторые фамилии ребят.
Писатель Леонид Фомин вместе с ребятами из Верх-Язьвинской школы Красновишерского района Пермской области совершил трудный переход на альпийские луга горного хребта Кваркуш. Ребята этой школы такой переход совершают каждый год. И не потому, что они заядлые туристы. Нет, они делают большое и нужное дело, помогают родному колхозу — гонят на горные пастбища, на откорм, телят.
В 1964 году на Всеуральском слете юных следопытов, организованном журналом «Уральский следопыт», коллективу учащихся Верх-Язьвинской школы были присуждены первое место и первая премия. Ребятам подарили палатки, транзисторный приемник, вручили кубок и грамоту.
Автор этой книжки, Леонид Аристархович Фомин, живет и работает в Свердловске. Родился в 1932 году в Костромской области в крестьянской семье. С детства работал и учился. Печататься начал в газетах с 1952 года. Его рассказы и повести публиковались в журналах «Урал», «Уральский следопыт», «Пионер», в альманахе «Охотничьи просторы». В 1964 году в Свердловске издал отдельной книжкой повесть «Кокуй-Городок», в том же году в Перми в «Библиотеке путешествий и приключений» вышла его «Лесная повесть».
Началось все с газетной заметки. В ней говорилось об альпийских лугах на севере Урала, об учениках одной из школ Пермской области, которые ежегодно с наступлением летних каникул забирают в колхозе молодняк рогатого скота и гонят на эти далекие горные пастбища. Здесь и поход, и большое нужное дело. Мы с Борисом написали письмо организатору этих необычных походов учителю Борковскому, попросили взять в следующий поход нас. Ответ получили короткий и энергичный.
«Пять лет гоняем с ребятами скот на поляны. Собираемся и нынче. Выход из Язьвы зависит от спада воды в горных реках. Вам же идти не советую. Ничего интересного нет: наверху — альпийские луга, горная тундра, а внизу — тайга...»
О самом главном, о том, что об альпийских лугах на Урале мало кто знает, что скот-то гонят ребята, добровольно, безвозмездно, — ни слова.
В конце, уже после того, как письмо, должно быть, полежало, Борковский приписал:
«Если все же соберетесь ехать, не забудьте варежки. В селе спросите безрукого учителя...»
Письмами мы обменялись в марте, так что оставалось время подумать и о варежках. Но мы об этом не думали. Не верилось, что в июне потребуются теплая одежда и варежки. Зато привели в боевую готовность палатку, охотничьи ножи, с особой тщательностью зарядили пулевые патроны для тройника. Борис с невыносимой дотошностью осматривал и перематывал свои «редкие», «надежные» лески и поводки. Он утверждал, что в тайге от успешной охоты и рыбной ловли будет зависеть наше благополучие.
Своим чередом шли сборы и приготовления, но чем меньше времени оставалось до отъезда, тем больше меня тревожила одна думка: выдержит ли это трудное путешествие Борис? Фронтовик. Три ранения, тяжелая контузия, нудный, запущенный гастрит — это не шутка. Но он упрям и зол. Сердится, когда я начинаю говорить о его недугах.
— Вражина ты! Ведь ребятишки гоняют скот! Неужели ты думаешь, что я не выдержу?!
И я верю: он выдержит.
Я верю в это еще и потому, что знаю Бориса давно. Знаю его одержимую натуру, крутой нрав и редкую настойчивость в выполнении порученного дела. Помню случай, когда он получил от редакции срочное задание написать очерк об одном леснике. Добираться до лесника надо было сперва на узкоколейном паровозике, а потом, до кордона, незнакомыми лесными дорогами. Сойдя с поезда, Борис раздобыл где-то верховую клячу, расспросил, как ехать, и отправился на ночь глядя. Он спешил. К вечеру другого дня очерк должен быть готов.
Долго ли, мало ли он ехал, только вдруг ему показалось, что дорога слишком длинна, и он свернул в прямушку на торную тропинку. Стемнело, лошадь стала запинаться, боязливо похрапывать и шарахаться от кустов, и Борис, спешившись, повел ее, упирающуюся, за поводья.
Тропинка завела в болото. Теперь они пробирались по старой тальниковой гати, местами совсем затопленной, прощупывая дно ногами. И вот лошадь запнулась, резко прыгнула в сторону, завязла и начала отчаянно биться, погружаясь в тину. Борис сунул ей под брюхо подвернувшееся гнилое бревешко, а сам побежал на берег за валежником.
До утра старался. В кровь изранил руки, в лохмотья изорвал одежду. Столько сухого вершинника да колод натаскал из леса, что, как говорил сам, «на зиму бы дров хватило...» И вытащил лошадь.
В семь часов приехал к леснику. Не знаю, как уж там было дальше, только вечером в назначенное время Борис принес очерк в редакцию...
В конце мая из Верх-Язьвы пришла телеграмма. Выход назначался на второе июня. По нашим расчетам это было несколько преждевременно. Весь последний день я суматошно носился по учреждениям, оформлял необходимые документы. Борис давно был готов и проклинал меня за нерасторопность. Когда я забегал по какому-нибудь делу к нему, он кричал на меня:
— Копуша!
Отправились с первым попутным поездом и на другой день утром были в Соликамске. До места сбора оставалось еще сто семьдесят километров. Успеем ли? Теперь все зависело от нашей изобретательности. Дело в том, что с Верх-Язьвой постоянной связи нет. Автобус туда может пойти, а может и не пойти, если мало пассажиров. В тот день нас было двое, и автобус не пошел. После долгих мытарств нам все же удалось уговорить шофера разбитого такси сделать дальний рейс. Выехали.
Острыми, золочеными шпилями церквей остался за холмами старинный русский город, последний раз блеснули на солнце широкие разливы Камы. Песчаная ухабистая дорога уводила машину на восток. По сторонам небольшими участками зеленели яровые всходы хлебов, но подступавший со всех сторон лес теснил их, вытягивал в полоски и скоро наглухо закрыл все вокруг, оставив место только для дороги.
Машина затормозила. Шофер повернулся к нам и потребовал:
— Деньги на кон. Чтоб ясно было, кого везу...
Мы рассчитались, но ехали недолго. Машина опять остановилась.
— Не пробраться. Песок!
Борис молча достал деньги и подал еще пять рублей.
Всю дорогу таксист опасался то дождя, то песка, то нехватки горючего. После многих остановок содержимое наших кошельков сократилось на шестьдесят рублей...
Поздно вечером первого июня прибыли в Верх-Язьву. Безрукого учителя искать не пришлось: на окраине села группа ребят уже вьючила коней.
Среди ребят, хлопотавших около вьюков, еще издали заметили мы двух взрослых. Один в кожаной шапке, в красной дерматиновой тужурке, в закатанных ниже колен болотных сапогах, никак не мог перекинуть через седло неспокойной гнедой лошади связанные мешки. Это был высокий, не очень складный парняга с огромными жилистыми руками и длинными ногами, которого мы почему-то приняли за колхозного бригадира. Другой пониже, худощавый, в черной вельветовой куртке бегал вокруг гарцующей лошади, дергал ее за повод, что-то нетерпеливо подсказывал высокому, сердился, подбирался плечом под тяжелый вьюк. Правый рукав его куртки был забран под ремень.
Неужели это и есть Борковский? Мы представляли Серафима Амвросиевича пожилым, грузноватым, медлительным. И уж думали, что он непременно старожил. Но все вышло наоборот. Борковскому не было на вид и сорока, в нем угадывался подвижный, беспокойный человек.
Позднее мы узнали, что руку он потерял на фронте, где воевал механиком-водителем танка, после фронта и приехал на Урал.
«Колхозный бригадир» оказался преподавателем физкультуры Александром Афанасьевичем Патокиным.
Место сбора напоминало только что раскинутый цыганский табор. Кругом лежали мешки, рюкзаки, ведра, палатки. Среди них стояли кони, здесь же вертелся, мешая всем, темно-рыжий брудастый пес Шарик. И ребята. Много было ребят. Одни возились с седлами, другие упаковывали в тюки запасную теплую одежду, третьи что-то укладывали, увязывали, снова развязывали и снова перекладывали. Над «табором» стоял оживленный детский говор, слышались смех и споры. Пахло свежим хлебом, сыромятиной, конским потом и запревшей соломой.
Разные тут были ребята. Самому старшему, самому рослому Вовке Сабянину только-только перевалило за четырнадцать, а самому младшему, круглолицему бутузу Витьке Шатрову было десять. В первые дни похода этого Витьку мы все время путали с Юрой Бондаренко. Одногодки, словно вымеренные по росту, круглолицые, курносые, в одинаковых шапках, ребятишки напоминали близнецов. Чтобы посмотреть в лицо взрослому, Витьке и Юрке приходилось высоко задирать головы, отчего шапки сползали на затылок, открывая синие любопытные глаза. Витька носил черные штаны, Юрка — зеленые. По штанам, да еще по мелким, как маковое семя, веснушкам, которыми природа пересыпала Юркино переносье гуще, чем Витькино, мы и отличали их друг от друга. Оба они рано пошли в школу и в десять лет уже успели закончить четвертый класс.
