Николай Автократов - Серая скала

Сразу же после окончания войны, в июле, я защитил дипломный проект цеха асбоцементных труб и вместе со своими товарищами по институту ждал назначения на работу.

Из нескольких предложенных мне мест я остановил свой выбор на цементном заводе, расположенном около города К., недалеко от границы с Румынией. Одновременно со мной окончила институт и моя жена, Леночка, и также получила назначение на этот завод.

Нам полагался месячный отпуск. Леночка решила провести его у своих родителей на подмосковной даче. Они приглашали и меня, но я подумал, что разумнее всего отправиться к месту будущей работы, чтобы оглядеться, познакомиться с сослуживцами, подыскать квартиру,— словом, хоть немного организовать быт к приезду жены.

Я быстро собрался и с небольшим багажом сел в поезд на Киевском вокзале, а через двое суток под вечер уже подъезжал к месту назначения. Еще издали увидел я высокую башню замка, чернеющую на фоне неба. Вскоре я показался и самый городок, небольшой, красивый, живописно расположенный по склонам холмов, вдоль берегов широкой, полноводной реки.

Чистенькие улицы, маленькие беленькие домики под черепичными кровлями, окруженные деревьями с ветвями, нависшими над тротуарами, широкие площади, тенистые каштановые аллеи, базар, уставленный повозками, возле которых пережевывали жвачку волы, кофейни со столиками, расставленными на улице, — все это было типично для южного украинского городка.

До завода надо было еще проехать по шоссе двенадцать километров. Я успел послать в Москву телеграмму и занять место в автобусе, который курсировал между вокзалом и заводом. Через минуту автобус уже мчался по прекрасной асфальтированной дороге, обсаженной с обеих сторон тополями. Дорога сделала несколько петель по склону холма, спустилась в лощину, поросшую редким кустарником, круто повернула, и вот перед нами снова открылась широкая гладь реки. Теперь мы ехали вдоль ее берега прямо на запад. Багровый диск солнца, окутанный лиловой пеленой облаков, отражался в зеркале реки вместе с черными берегами. Было совсем тихо. Я молчал, очарованный красотой пейзажа.

Но вот вдалеке показались силуэты трех заводских труб. Из одной шел дым. Еще несколько минут — ив темноте замелькали огни заводского поселка.

Машина повернула на площадь и остановилась у мрачного двухэтажного здания, окруженного строительными лесами. В окнах кое-где были решетки. Единственный фонарь тускло освещал небольшую, прибитую над дверью вывеску. Все это производило гнетущее впечатление, и я, прочитав вывеску, с трудом поверил, что здесь помещается гостиница. Я позвонил. Послышались тяжелые шаги, осветилось окно, и массивная дверь медленно отворилась. На пороге стоял старик.

— Скажите, здесь гостиница? — спросил я.

— Она самая, не беспокойтесь, не тюрьма, — ответил старик, приветливо улыбаясь. — Вот сюда пожалуйте.

Он открыл боковую дверь и впустил меня в контору — только что выкрашенную комнату. Стол, стулья, несгораемый шкаф. На стене за стеклом доска для ключей и большой плакат_с правилами... Я передал свои документы.

— Мы поместим вас на втором этаже, — сказал старик, после того как были закончены все формальности.— Его уже отремонтировали, и решеток там нет. Идемте наверх... Да, невеселенький домик, что и говорить! — продолжал он, когда мы поднимались по лестнице. — Здесь ведь при фашистах гестапо помещалось, самое настоящее гестапо, с подвалами. В той комнате, где контора, собаки содержались... Кто сюда попадал, тот уж и прощай! На площади виселица стояла, — добавил он шёпотом. — Теперь об этом вспоминаем, как о тяжелом сне. Вот отремонтируем помещение, переделаем фасад, и будет у нас гостиница что надо.

Комната, которую мне предложили, была небольшая, но хорошо обставленная, с окном, выходящим в сад.

Пришла девушка, принесла белье, поставила на стол вазу с цветами, постелила постель и ушла, пожелав спокойной ночи.

Несмотря на открытое окно, в комнате было душно и пахло краской. Спал я плохо. Мне чудились какие-то страшные фигуры, смотрящие неподвижными глазами из всех углов и протягивающие ко мне длинные, покрытые броней щупальца.

Впрочем, проснулся я бодрым. Яркое солнце, свежий утренний воздух, веселые голоса строителей, работающих на лесах под окнами, рассеяли все тревоги минувшей ночи. Я привел себя в порядок и пошел в столовую. Она помещалась в уже отремонтированной половине первого этажа. Там было очень мило: чистые скатерти, цветы, новая посуда.

Несмотря на ранний час, за одним из столиков уже завтракал какой-то красивый молодой человек с густой черной шевелюрой, коротко подстриженными усами и в очках. Новенький серый костюм сидел на нем великолепно. Золотые часы замысловатой формы на руке, внушительных размеров автоматическая ручка и карандаш, торчащие из кармана пиджака, расческа в виде золотой рыбки, которую я заметил в бумажнике, когда он расплачивался, говорили о его стремлении быть оригинальным. Он читал газету и только мельком взглянул на меня.

— Кто это такой? — спросил я старика-заведующего, когда незнакомец вышел.

— Корреспондент какой-то газеты, — ответил он.— Уже две недели здесь живет.

Позавтракав, я пошел осмотреть ту половину первого этажа, где при гестапо было тюремное помещение. Большинство комнат было уже отремонтировано, но несколько камер остались в прежнем виде. Я зашел в одну из них. В ней царил полумрак. Оба ее окна были на три четверти заложены кирпичом. В оставшейся сверху щели чернели прутья железной решетки. Слабый свет, еле пробивавшийся сквозь пыльные стекла, тускло освещал серые стены, кое-где покрытые пятнами сырости.

Лампа, вдавленная в грязный потолок, деревянные нары вдоль стен, железная дверь с засовом и глазком — вот я псе. Вглядевшись, я заметил, что стены во многих местах исписаны. Вот надпись синим карандашом, крупным, твердым почерком: «Товарищи, держитесь!» И дальше: «Мы презираем вас, палачи!> Рядом нацарапанные чем-то острым строки: «Здесь провели свои последние часы Толя Сердобнн и Женя Аносов. Товарищи, отомстите за нас!» А ниже почти стертая надпись углем: «Выполнил свой долг перед Родиной и умираю!»

Еще и еще надписи — твердой рукой мужчины, детским и женским почерком — свидетели мужества, героизма а бесстрашия советских людей.

Глубоко потрясенный, я вышел из комнаты. Рядом: была другая камера, поменьше. Там было светлее: ремонт кончался, решетку выломали, разобрали кирпичную кладку окна и убрали нары. Потолок и одну из стен уже вычистили. Другую стену рабочий чистил скребком. Я хотел было уйти, как вдруг заметил на этой стене, прямо над полом, несколько рядов чисел, старательно и четко написанных карандашом. Числа были однозначные и двузначные, разделенные промежутками. Что это могло означать?

Первой пришла на ум догадка, что здесь написано зашифрованное сообщение. Вероятно, заключенный написал на стене нечто важное, чего не хотел показывать гестаповцам, и потому поместил надпись под нарами, где она не сразу бросалась в глаза. Ее никак нельзя было оставить без внимания. Я нашел клочок старых обоев, попросил у рабочего карандаш и стал переписывать числа.

— А! Вы тоже заинтересовались надписями?—услышал я звучный голос и, обернувшись, увидел того самого корреспондента, который завтракал со мной в столовой.— Я просто потрясен, — продолжал он, — какой ужас! Какие негодяи!.. Позвольте, однако, представиться: Коломийцев, корреспондент киевской газеты... Очень приятно!

Мы поздоровались. Он был без пиджака, и я заметил на его левой руке, на ладонь выше часов, след от пулевой сквозной раны. Он наклонился к цифрам и внимательно стал их разглядывать:

— Что вы здесь списываете?.. Ага, это интересно! Весьма интересно! Так, так... Но только вы напрасно стараетесь. Все это уже давно переписано и переснято. В горкоме вы найдете целый альбом. Идемте лучше, я провожу вас в подвал, где гестаповцы пытали свои жертвы.

Подвал был только что отремонтирован, и там ровно ничего интересного не было.

Мы еще немного поговорили. Он приехал, оказывается, на завод, чтобы присутствовать при торжестве пуска второй печи, но едва ли дождется этого. Он не может пробыть здесь более двух или трех дней, так как спешит в Чернигов на баскетбольное состязание.

Мы расстались. Я пошел представиться директору завода, а также своему будущему шефу — начальнику печного цеха Григорию Ивановичу Толкачову, под руководством которого мне предстояло работать.

Потом мы с ним осматривали производство. От старого, разрушенного фашистами завода, состоявшего только из одной печи, можно сказать, ничего не осталось. На его месте построили новое, мощное предприятие, состоящее из трех громадных вращающихся трубчатых печей. Одна печь уже работала, другая проходила испытание, а третья монтировалась.