Леонид Пантелеев
(Алексей Иванович Еремеев)
Часы
С Петькой Валетом случай вышел.
Гулял Петька раз по базару и разные мысли думал. И было Петьке обидно и грустно: есть хотелось и не было денег даже колбасных обрезков купить.
И негде было достать.
А есть хотелось ужасно.
Попробовал Петька гирю украсть. Но гирю украсть ему не позволили. Гирей стукнули Петьку слегка по затылку.
Пошел Петька дальше.
Попробовал кадку украсть. И с кадкой попался. Кадку оставил и дальше пошел.
И вдруг видит бабу. Толстая баба стоит на углу и торгует пампушками. И пампушки в ее решете — румяные, пышные, дым от пампушек идет.
Задрожал Петька и подошел ближе. И ничего особенного не сделал, только взял пампушку, понюхал и положил в карман. И даже обидного ничего не сказал той бабе, а повернулся и тихо, спокойно пошел прочь.
А баба за ним. Баба шуметь стала и хвататься за Петькины плечи. Баба кричать стала:
— Вор! Отдай пампушку!
— Какую пампушку? — спросил Петька и дальше пошел.
Но тут уж толпа поднаперла. Кто-то Петьку за глотку схватил, кто-то коленкой сзади ударил, повалили, намяли бока. И огромной толпой потащили Петюшку в милицию. В базарный пикет.
Притащили — к начальнику:
— Так, мол, и так. Познакомьтесь: вор малолетний. Пампушку украл.
Начальнику некогда было. Начальник знакомиться с Петькой не стал, велел посадить Петьку в камеру.
Сунули Петьку в камеру: сиди!
Сидит Петька в камере на грязной, замызганной лавке, сидит не шелохнется и в окно глядит. А на окне решетка. А за решеткой небо. Ясное такое небо, чистое, голубое, словно воротник у матроса.
Смотрит Петька на небо, и горькие мысли лезут ему в башку. Невеселые мысли.
“Ой, — думает Петька. — Жисть ты моя жистянка. Опять я, бродяга, засыпался. Нехорошо засыпался. С пампушкой”.
Невеселые мысли. Разве весело, когда человек с позапрошлого дня хлеба не нюхал? А за решеткой охмуряться приятно? Небом любоваться интересно? Было бы за дело, а то — тьфу! — пампушка какая-то.
Ну, ясно, расстроился Петька. Глаза зажмурил, решил судьбы дожидаться. Только решил он судьбы дожидаться — слышит стук. Громкие такие удары. И не в дверь, а в стенку, в деревянную переборку.
Встал Петька. Глаза разожмурил, прислушался.
Определенно кто-то кулаком переборку ломает.
Подошел Петька к стене, заглянул в щель. Видит Петька — стены каменные, лавка, окно с решеткой. Окурки на полу. А человечьих следов не видно. Пусто. Никак невозможно понять, откуда идет этот стук.
“Что, — думает Петька, — за дьявол стучит? Гвозди заколачивают, что ли? Или давят клопов?..”
Подумал это и слышит голос. Бас. Мутным этаким басом кричит из угла человек:
— Пом-могите! Мам-мочки!
Кинулся Петька в угол, к печке. У печки щель. Видит Петька — тыркается в щель нос. Под носом шевелится ус. И черный косоватый глаз печально смотрит на Петьку.
— Мам-мочки! — мычит бас. — Голуби драгоценные. Отпустите меня за ради бога.
А глаз, как таракан, бегает в щелке.
“Что, — думает Петька, — за чудик такой? То ли псих, то ли пьяный? Ну факт, что пьяный — вон ведь как разит… Фу!..”
А разит действительно здорово. Течет по камере дух, не поймешь, самогонный ли, водочный ли, но здорово крепкий.
— Мам-мочки! — гудит пьяный. — Мамочки!
А Петька стоит, смотрит, и совсем неохота ему с пьяным в разговоры вступать. Другой раз непременно бы связался, а тут — скучно. Сказал только:
— Чего орешь?
— Отпусти, голубь, — говорит пьяный. — Отпусти, ненаглядный!
Вдруг как взвизгнет:
— Ваше благородие! Господин товарищ! Отпустите вы меня! Меня детки ждут!
Смешно Петьке.
— Дурак, — говорит. — Как я тебя могу отпустить, когда я такой же арестант, как и не ты? Где в тебе разум?
И вдруг видит Петька: просовывает пьяный сквозь щель ладонь, а на бородавчатой его ладошке лежат часы. Золотые часы. Чистокровные. С цепкой. С разными штучками и подвесными брелоками.
Выворачивает пьяный свой косоватый глаз и говорит шепотом:
— Товарищ начальник! Отпустите меня, я вам часики подарю. Глядите, какие славные часики… Тикают…
А часики, верно: тик-так, тик-так.
И сердце у Петьки: тик-так, тик-так.
Схватил Петька часы и — в угол, к окну. От радости дух захватило, кровь в головешку ударила.
А пьяный рукой замахал. И вдруг орать начал.
Как заорет:
— Кар-раул!
Как затопает, заблажит:
— Караул! Ограбили! Ограбили!
Испугался Петька, забегал. И кровь у Петьки обратно к ногам побежала. И пальцы быстро-быстро цепочку теребят, а на цепочке разные штучки болтаются и подвесные брелочки бренчат. Слоники разные, собачки, подковки и между всем — зеленый камень-самоцвет в виде груши.
Отцепил Петька цепку со всем барахлом, сует пьяному.
— На! — говорит. — На! Возьми, пожалуйста!
А пьяному память вином отшибло. Он уже забыл про часы — цепочку берет.
— Спасибо, — говорит, — спасибо, голубь драгоценный!..
И тянется через щель Петьку погладить. И губы выпячивает через щель. Чмокает как поросенок:
— Мамоч-чки!
А Петька опять у окна. И кровь снова бежит в головешку. Шумит голова.
“Эх, — думает Петька. — Подвезло!”
Разжал он кулак, поглядел на часики. За решеткой на ясное небо солнце вышло. Засияли часики в Петькиной руке. Дохнул он на них — помутнело золото. Рваным рукавом потер — снова сияют. И Петька сияет.
“Верно, — думает, — говорят умные люди: нет худа без добра. Ведь этакую штучку заимел. За такую штучку любой маклак полета монет отвалит. Да что полета… Больше!..”
Закружилась у Петьки башка. Замечтался Петька.
“Куплю я, — думает, — перво-наперво булку. Огромадную булку. Сала куплю. Буду булку салом заедать, а запивать буду какавом. Потом колбасы куплю цельное колечко. Папирос наилучших куплю. Из одежи чего-нибудь… Клёш, френчик. Майку полосатую… Штиблеты. Э, да чего там мечтать, теперь бы отгавкаться только, а там…”
Действительно, все хорошо, одно только нехорошо — сидит Петька. Сидит Петька в камере, как мышь в банке: на окне решетка, на дверях замок. И счастье в руках, а не вырвешь. Крепко припаян парнишка.
“Ну, — думает Петька, — все равно. Наплевать. Просижу как-нибудь до вечера… Не помру. А вечером, базар отторгует, — выпустят”.
Вечером-то выпустят, знает Петька, — не впервой. Было дело. Только до вечера еще ух сколько ждать! Еще солнце по небу гуляет, разгуливает.
Поглядел он в последний раз на часики и спрятал их в драный карман. Карман узелком завязал для верности, сердце успокоил.
А за переборкой окончились крики и стуки, щелкнул замок, и не успел Петька глазом моргнуть — отворяется в его камеру дверь, входит молоденький милиционер, черненький такой, кучерявый и говорит:
— А ну, выметайся, шпана!
Ужасно обрадовался Петька. Испугался даже. Вскочил, подтянул портчонки и быстро вышел из камеры. Кучерявый за ним.
— Шагай, — говорит, — шпана, до начальника.
— Ладно…
Идет Петька к начальнику. Сидит начальник за зеленым столом, держит бумажку в руках и бумажкой играет. Гимнастерка на нем расстегнута, шея красная, и от шеи пар идет. Курит начальник и дым в потолок пускает кольчиками.
— Здорово, — говорит, — маленький вор.
— Здорово, — отвечает Петька.
Смирный такой стоит. Скромный. Улыбается и безвредно на начальника смотрит. А начальник кольчики пускает и в бумажку поглядывает.
— Скажи, — говорит, — гражданин хороший, какого ты года рождения?
— Года рождения не знаю, — отвечает Петька, — а годов мне одиннадцать.
— Ну, а который, скажи, пожалуйста, раз ты у меня в пикете гостишь? Седьмой, кажись?
— Нет, — отвечает Петька. — Кажись, пятый только.
— А не врешь?
— Может, и вру… Не знаю. Вам видней.
Спорить не хочет Петька. С начальником спорить — гиблое дело. Ладно. Седьмой, так седьмой. Черт с ним.
“Волынки, — думает, — меньше, если не спорить. Отпустит скорей”.
А начальник бумажку на стол положил, рукой прихлопнул и говорит:
— Резолюция моя, — говорит, — такова: ввиду твоей малолетней несознательности отослать тебя на предмет воспитания в дефективный приют. Понял?
Охнул Петька. Закачался. Обомлел. Оглоушили Петьку начальниковы слова, словно кирпичом по башке стукнули. Не ожидал он таких слов. Совсем не ожидал.
Очухался, однако ж, голову поднял и говорит:
— Ладно, — говорит. — Что ж…
— Согласен? — спрашивает начальник. Смеется, будто не понимает, до чего тяжело Петьке и грустно. До чего не смешно. До чего плакать хочется.
Ай, Петя, Петя, не везет тебе, Петя Валет!
А тут еще хуже. Тут совсем уж крышка. Гибнет Петька.
Подзывает начальник кучерявого милиционера и наказывает ему обыскать Петьку с головы до ног.
— Обыщи его, — говорит, — с головы до ног, нет ли при нем оружия или в крайнем случае ценных предметов. Обыщи формально.
