— Я пытаюсь втолковать тебе, Ханна, что нет таких терминов — опоросные, стельные овцы. Но ты права, может случиться, что к весне у нас будет восемь сотен овец, готовых размножаться. Или, скажем, шесть сотен, по самым скромным подсчетам. Не могу этого дождаться!
Весь ужас овцеводческого фермерства Ханна постигла той зимой, когда холода взяли некоторую дань сдохшими овцами. Как-то она прогуливалась морозным утром, и хрусткая корка у нее под ногами внезапно прогнулась. Ханна погрузилась по щиколотку в склизкое болото, из которого хлынула теплая вонь. Она попала на одно из овечьих кладбищ. Словно со стороны услышала Ханна свой каркающий, наполненный ужасом вскрик. Какой глубины была эта трупная трясина? Она уже утопала в ней по колено, а под ногами все еще колыхалась вязкая жижа. Неужто ей пришел конец? НАШЛА СТРАШНУЮ СМЕРТЬ НА ОСТРОВЕ ГАРСИЯ. ЖЕНА В ОВЕЧЬЕЙ МОГИЛЕ. МУЖ В БЕГАХ. Будь проклят Чарльз со своей дурацкой мечтой!
— Помогите! Чарльз, на помощь!
Некоторое время до нее доносилось лишь несносное блеяние домашнего скота да похоронный шелест болотной ольхи на холодном ветру. Затем, слава Богу, раздалось тра-та-ра-рах тракторного движка. Он приближался, еще скрытый вершиной холма. Высоко на шесте болталась бадья, через край которой свисала голова мертвой овцы. Затем показался и сам трактор. Чарльз, лысеющий, усохший, с ввалившимися щеками, жестко усмехался. Казалось, в те дни он получал какое-то извращенное удовольствие от бесконечных смертей. Постоянные неудачи делали его немного странным.
— Чарльз!
— Привет, моя милая! Приклеилась, а? Тут вчера овца тоже попалась. Надо будет обнести это место забором. Вот, забирайся сюда, мы тебя и вытащим. — Ловко манипулируя рычагами, он стал понемногу опускать бадью, пока она не шлепнулась прямо перед ней на зыбкую землю.
— Не стану я забираться к дохлой овце, дурак! — Эта его нечувствительность была невыносима.
— Прости, дорогая. — Бадья перевернулась, вывалила овцу к ее ногам и снова плюхнулась рядом.
Конечно, мелочь, но именно этот случай вконец убедил ее. Нет и не было, решила она, в фермерских занятиях никакой романтики. И уж тем более ничего романтичного нет в овцах. Одна только вонь. Болота смердели дохлыми овцами, от лугов несло живыми. Слава Богу, овцы быстро становились вымирающим видом на острове Гарсия. Пройдет совсем немного времени, и они смогут выращивать здесь что-нибудь вполне цивилизованное. Ну, например, киви или что-нибудь еще. Что-то более опрятное, чем эти непрестанно блеющие и писающие шерстяные чудовища. Может быть, артишоки?
Но шли месяцы, падеж овец продолжался, и настроение Чарльза падало. Он теперь просиживал большую часть дня у окна, мрачно глядя на обреченную отару и на двух коз, своенравных и абсолютно здоровых. Уильям и Тога, обитавшие во дворе, могли пережить любые невзгоды.
— Бесполезные бездельники, — бормотал время от времени Чарльз. По правде говоря, именно Ханна настояла на покупке коз. Каким-то непостижимым образом козы представлялись ей ниточкой, связывавшей их с культурными ценностями, которые она оставила на материке. Козы напоминали о ручном ткачестве, гончарном деле и даже письменности. Овцы, напротив, наводили на мысль о скучной технологии быстрого приготовления пищи. Лембургеры на копыте. Бр-р!
— Если бы не Тога, у нас не было бы молока, — заметила Ханна.
Это было ошибкой. Лицо Чарльза ужасающе побагровело, что впоследствии повторялось не раз.
— Да, конечно! — закричал он. — А с НИМ что делать? Что делать с этим вонючкой УИЛЬЯМОМ, который сжирает весь корм и заражает моих овец бог знает чем? Какая польза от НЕГО? А?
— Он пара для Тоги, дорогой.
— Почему бы ей не подружиться с овцой, ответь мне?
Когда Чарльз неожиданно взрывался, ей надо было во что бы то ни стало сохранять рассудительное спокойствие.
— А когда эта овца умрет? Она ведь ужасно расстроится, дорогой.
— На что это ты намекаешь? — Он багровел еще сильнее, и это внушало тревогу. — Что ты имеешь в виду, Ханна? Неужто пытаешься уверить меня, будто я не умею ухаживать за своей отарой?
— Нет, дело просто в различных жизненных циклах, дорогой. Козы живут много лет. Овце, считай, повезло, если она, бедняжка, протянет хотя бы три года.
— ТРИ? ТРИ? Мне бы хотелось, чтобы ты усвоила, Ханна, что овца доживает до пятнадцати лет плюс-минус два года. Ха! Это показывает, как мало ТЫ знаешь об овцах!
— Я знаю только то, что вижу, Чарльз.
К несчастью, ближняя овца выбрала именно этот момент, чтобы рухнуть на землю и лежать без движения.
— Боже мой! — завопил Чарльз, вскакивая на ноги. — Что, к дьяволу, творится на этом проклятом острове? — Разбушевавшись, он выскочил из дому, грохнув дверью. Ханна видела, как он пересекает двор и выходит на луг. Вот он остановился около овцы. До нее доносился его голос — Боже мой! Боже мой! — В приступе отчаяния он двинул носом ботинка в шерстистый бок. Даже через затворенное окно Ханна услыхала предсмертное блеяние. Овца с трудом поднялась на ноги и потащилась прочь, выворачивая назад полные ужаса глаза. Несколько мгновений Чарльз стоял неподвижно, губы его беззвучно шевелились. Затем он вскарабкался на сиденье трактора и рванул вперед, раскидывая в стороны сгрудившихся на его пути овец.
Время ягнения, столь любовно воспеваемое поэтами, не остановило падежа. Ветры стали приносить тепло. Деревья зазеленели, а на лугах проклюнулась трава, которую двести сорок семь оставшихся овец стали деловито выщипывать. К этому времени Чарльз покинул свое насиженное место у окна, потому что не мог вынести вида бездетных овец. Теперь он проводил почти все дни в кресле, упершись взглядом в печь, попивая чай и проклиная жестокую судьбу. Он переключился с постоянного кофе на чай, ибо мог пить его без молока, а значит, как бы обрывал зависимость от ненавистной Тоги.
Всего лишь раз Ханна сказала:
— Разве ты не пойдешь проверить овец, дорогой? Я уверена, что они вот-вот начнут ягниться.
Чарльз повернулся к ней и так страдальчески, так несчастно поглядел, что руки у нее покрылись гусиной кожей.
— Я проверил, — рявкнул он, но она-то знала, что это неправда. Она наблюдала за ним, когда он проходил по двору, но лишь кинул усталый, опасливый взгляд на луга и скрылся в органическом сортире. Это была, пожалуй, единственная вещь на ферме, в которой он не разуверился. В последние дни он проводил там почти столько же времени, сколько и в мягком кресле.
Огромный знак вопроса невидимо висел в воздухе между ними, словно изгиб лассо. Дни шли, казалось, Чарльз почти успокоился, но вовсе не собирался, казалось, касаться запретной темы.
В конце концов это сделала Ханна:
— Не думаю, что у нас в этом году будут ягнята, дорогой. Вероятно, этот, э-эээ, баран был… неподходящим.
Взгляд Чарльза метнулся от печки к Ханне.
— Импотент, ты это хотела сказать? Так и говори, тут нечего стесняться! Теперь мы знаем, почему его отдали так дешево!
— Но он был таким… усердно работающим самцом.
— Неудивительно. В его распоряжении было семьсот шестьдесят три овцы! Этот бродяга развлекался за мой счет!
— Может быть, он перетрудился, дорогой?
Чарльз снова стал темно-бурого цвета и кинул на нее такой взгляд, в котором нельзя было прочесть ничего, кроме откровенной злобы. Затем он снова уперся глазами в печь. Заслонку украшал весьма замысловатый узор. Казалось, Чарльза ничто больше не интересует, кроме этого узора да еще органического сортира.
Ханне оставалось только прикидывать, когда же этому придет конец.
— Опять надули, Сабрина!
Усвоит ли когда-нибудь этот кот, что звук консервного ножа вовсе не означает миски, полной «Вискаса»? На нее уставились два разъяренных глаза. Раздался протяжный, угрожающий скрип когтей по полу, и кот выполз из-под печки. Ханна преспокойно высыпала кофе из только что откупоренной железной банки в глиняную посудину.
Сегодня Фрэнк должен привести покупателя, некоего Бена Бигелоу. Хорошая чашка кофе может увеличить ее шансы, показав, что восточный берег острова Гарсия вполне досягаем для человеческой цивилизации.
Впрочем, кое-что могло разрушить эту хрупкую иллюзию. Эта коза, например, посреди сочной травы, покрывающей могильный холмик ее незабвенного супруга. Обычно животные держат морду по ветру, но только не Тога. Она стояла, вперив глаза в сортир и задом к ветру, отчего ее шерсть поднялась дыбом и завитки струились вокруг морды, словно у распушившейся морской свинки. Странное впечатление это могло произвести на случайного наблюдателя.
Тога никогда не щипала траву на памятном холмике. Она взбиралась сюда с явной целью упрекнуть Ханну в том грязном эпизоде, который окончился смертью ее дорогого Уильяма. Но ведь это целиком лежало на совести Чарльза. А совесть Ханны была чиста.
