блиндаж, который им уже тогда очень понравился.
Когда Биденко, никого по дороге не расспрашивая и руководствуясь единственно своим безошибочным чутьем разведчика, добрался до блиндажа, было уже совсем темно.
На западном горизонте раскатисто гремело, рычало. Там беспрерывно вспыхивали и подергивались, отражаясь в зловещих тучах, длинные багровые сполохи.
Спустившись вниз по земляным ступеням, обшитым тесом, Биденко вошел в просторный блиндаж.
Первое, что бросилось ему в глаза, была новая карбидная лампа, лившая из-под потолка очень яркий, но какой-то едкий, химический, мертвенно-зеленоватый свет. Видно, немцы второпях не успели ее унести.
В стенах, в специальных деревянных нишах, аккуратно рядами, как книги, стояли немецкие ручные гранаты с длинными деревянными ручками.
Посредине стоял крепкий обеденный стол, вбитый в землю. В углу топилась докрасна раскаленная чугунная немецкая походная печка, и рядом с ней был небольшой запасец дров, приготовленный тоже немцами.
Как видно, немцы устраивались здесь прочно, по-хозяйски, рассчитывали зимовать. Во всяком случае, они даже повесили на стене картину в деревянной раме. Это была большая раскрашенная фотография красивого домика с готической крышей, окруженного ярко цветущими яблонями. Через всю эту слащавую бело-розовую картинку тянулась красная печатная надпись: «Фрюлинг им Дейтчланд», что значило: «Весна в Германии».
Во всем же остальном блиндаж уже имел вполне обжитой русский вид: в головах коек, застланных без единой морщинки русскими артиллерийскими шинелями, попонами и палатками, стояли зеленые вещевые мешки, покрытые чистыми утиральниками; на печке грелся знаменитый медный чайник; на столе, покрытом листками «Суворовского натиска», вокруг большой буханки хлеба в строгом порядке были разложены деревянные ложки и расставлены кружки, а хорошо вычищенное, жирно смазанное русское оружие висело в углах под зелеными шлемами.
В блиндаже было полно народу. Был тот редкий случай, когда все разведчики собрались вместе. Биденко также заметил и много посторонних. Это были знакомые и земляки из других взводов. Они пришли к хлебосольным, зажиточным разведчикам покурить хорошего табачку и попить чайку внакладку из знаменитого чайника.
Судя по всему этому, Биденко понял, что за время его отсутствия в дивизии произошла смена частей и что их батарея в данное время находится в резерве.
Почти все курили, и в жарко натопленном блиндаже стоял тот самый крепкий солдатский дух, о котором принято говорить: «хоть топор вешай».
— А, здорово, Вася! — увидев дружка, сказал Горбунов, который в это время занимался своим любимым делом — угощал гостей.
Прижав к животу буханку, он нареза́л толстые ломти хлеба.
— Ну как, сдал мальчика? Садись к столу. Аккурат к чаю попал.
Он был без гимнастерки, в одной бязевой сорочке, в расстегнутом вороте которой виднелась могучая, жирная, розовая грудь.
— А мы, брат, нынче в резерве. Гуляем. Раздевайся, Вася, грейся. Вот твоя койка, я ее убрал. Ну, как тебе показалась наша новая квартира? Такой, брат, квартиры ни у кого во всей дивизии не сыщешь. Особенная!
Биденко молча разделся, подошел к своей койке, сердито кинул на нее снаряжение и шинель, присел на корточки перед печкой и протянул к ней большие черные руки.
— Ну, что там слыхать в штабе фронта, Вася? Немцы еще мира не запросили?
Биденко молчал, ни на кого не глядя и хмуро посапывая.
— Может, закуришь? — сказал Горбунов, заметив, что дружок его сильно не в духе.
— А, пошло оно все к чорту! — неожиданно пробормотал Биденко, направился к своей койке и вяло повалился на нее животом.
Было ясно, что с Биденко случилась какая-то неприятность, но проявлять излишнее любопытство к чужим делам считалось у разведчиков крайне неприличным. Раз человек молчит, значит не считает нужным говорить. А раз не считает нужным, то и не надо. Захочет — сам расскажет. И нечего человека за язык тянуть.
Поэтому Горбунов, ничуть не обидевшись и сделав вид, что ничего не замечает, хлопотал по хозяйству, продолжая рассказывать батарейцам о том, как его вчера чуть не убило в пехотной цепи, где он заступил на место убитого Кузьминского.
— Я, понимаешь ты, как раз взялся за ракетницу. Собираюсь давать одну зеленую, чтобы наши перенесли огонь немного подалее. Как вдруг она рядом со мной как хватит! Прямо-таки под самыми ногами разорвалась. Меня воздухом как шибанет! Совсем с ног сбило. Не пойму, где верх, где низ. Даже в голове на одну минуту затемнилось. Открываю глаза, а земля — вот она, тут, возле самого глаза. Выходит дело — лежу…
Горбунов захохотал счастливым смехом.
— …Чувствую — весь побит. Ну, думаю, готово дело. Не встану. Осматриваю себя — ничего такого не замечаю. Крови нигде на мне нет. Это меня, стало быть, — соображаю, — землей побило. Но зато на шинели шесть штук дырок. На шлеме вмятина с кулак. И, понимаешь ты, каблук на правом сапоге начисто оторвало. Как его и не было. Все равно как бритвой срезало. Бывает же такая чепуха! А на теле, как насмех, ни одной царапины. Вот оно, как снесло каблук. Глядите, ребята.
Радостно улыбаясь, Горбунов показал гостям попорченный сапог. Гости внимательно его осмотрели. А некоторые даже вежливо потрогали руками.
— Да, собачье дело, — заметил один деловито.
— Бывает, — сказал другой, искоса поглядывая на рафинад, который Горбунов выкладывал на стол. — И то же самое и с нами случилось. Когда мы под Борисовом форсировали Березину, у нас во взводе у красноармейца Теткина осколком поясной ремень порезало. А его самого даже не задело. Этого никогда не учтешь.
— Кузьма, — сказал вдруг Биденко со своей койки натужным голосом тяжело больного человека, — слышишь, Кузьма, а где же сержант Егоров?
— Сержант Егоров нынче дежурный, — ответил Горбунов, — пошел посты проверять.
— Поди, скоро вернется?
— Грозился к чаю поспеть.
— Так, — сказал Биденко и закряхтел, как от зубной боли.
Он закряхтел довольно громко, и в этом кряхтенье явно послышалась просьба посочувствовать.
— Ты что маешься? — равнодушно сказал Горбунов, всем своим видом показывая, что спрашивает не столько из любопытства, сколько из простой холодной вежливости.
— А, пошло оно все к чорту! — вдруг опять сказал Биденко мрачно.
— Выпей чаю, — сказал Горбунов, — может, полегчает.
Биденко сел на табурет перед столом, но до кружки не дотронулся. Он долго молчал, повернув глаза к печке.
— Понимаешь, какая получилась петрушка, — наконец сказал он неестественно высоким голосом, стараясь придать ему насмешливый оттенок. — Не знаю прямо, как и докладывать буду сержанту Егорову.
— А что?
— He выполнил приказание.
