— В чем? Что не виноват?
— В том, что придаешь этому факту значение. Какая разница: виноват или нет?
— Как это? — первый раз по-настоящему растерялся Митя. Уронил с вилки пюре на брюки.
Молодой доброжелательный географ, которого любили ученики (и главное — ученицы), объяснил почти ласково:
— Пойми: с одной стороны — ты, с другой — весь школьный механизм. Это система. Системе сейчас безразлично, виноват ты или кто-то иной. Для администрации главное — что? Найти виноватого поскорее. Чтобы спустить дело на тормозах, дать тебе выговор и отчитаться в районо, что вопрос исчерпан. Чтобы высокое начальство не сделало крупных выводов. А то, глядишь, и зарплату начнем получать через пень-колоду, после самых заштатных школ. Кому это надо?.. И, кстати, ты правильно говоришь: «Вы меня обвиняете, потому что я тут недавно». В самом деле, ты удобная фигура. И никуда не денешься.
— Но если я правда не виноват!
— Я понимаю тебя… Но ты виноват в другом. Ты пытаешься противостоять системе. А это бессмысленно. И она этого не прощает… Ты, наверно, слышал про репрессии в тридцатых годах?
— Ну…
— Думаешь, все эти следователи, судьи в трибуналах и тройках и прочие деятели НКВД не понимали, что приговаривают невиновных? Прекрасно понимали. Но они действовали внутри тогдашней системы. Какой именно — другой вопрос. Кстати, любая система лучше всеобщего разброда и анархии, но это отдельный разговор… Тогдашняя система диктовала именно такое поведение. И вот что интересно: понимали это и обвиняемые. И тоже вели себя соответственно. Недаром тысячами признавались в том, чего никогда не делали…
— Вы хотите, чтобы опять стало так же? — тихо спросил Митя. Его прадед, инженер Федор Федорович Зайцев (интеллигент во втором поколении) в тридцать девятом году сгинул на Колыме. Осталась фотокарточка, где он держит на руках мальчика в матроске и бескозырке с надписью «Красин» — Митиного дедушку.
— Я ничего не хочу, милый ты мой, — проникновенно объяснил Максим Даниилович. — Пойми только: времена те ушли не совсем…
— На моего прадедушку написал донос товарищ по работе, — сумрачно вспомнил Митя. — Интересно, какой гад наклепал на меня?
— Едва ли ты это когда-нибудь узнаешь. Системе это не интересно, ей важен результат. А логичнее всего тебе было бы сказать: «Ладно, наплевать, я признаюсь». Для общей стабильности лицейского бытия.
— А как же справедливость?
— Справедливость — это понятие из житейской логики. А есть еще логика политическая. Они разные по своей природе. Обе правильные, но разные. Как эвклидова и неэвклидова геометрии. Слышал про такую, про неэвклидову? Это когда искривляются пространства…
Митя подумал. Постарался подобрать точные слова (все таки лицеист из класса «Л» — литературного).
— Пространства пусть искривляются. А справедливость искривляться не должна.
…И нечего Даниилычу путать какую-то поганую политику с геометрией таинственных пространств. Митя видел загадки этой геометрии не раз. В Елькиной стране Нукаригва.
В то утро, после ночного приключения, Митя поднялся рано. Едва родители ушли, он тут же включил компьютер. Перечитал вчерашнее. Погрузился в унылость. То, что вчера писал он с удовольствием, сейчас казалось бледным и никому не нужным… Дальше, правда, будет интереснее. Как чуть не потонули, когда открылась течь, как поймал их потом на берегу хозяин лодки. Ухватил под мышку Лёшку и понес. Мите, Вовке и Лариске поневоле пришлось идти следом, не отдавать же младшего члена команды на растерзание злодею… И как дядька запер их всех в сарае… Ну и что? Запер, а потом выпустил, даже уши не надрал, хотя обещал… Можно, конечно, что-то и придумать для пущего интереса. Какую-нибудь историю с подкопом и бегством. И как при рытье подкопа нашли сундук со старинными деньгами и таинственным письмом. И…
Но придумывать не было времени. Часики в углу экрана показывали 08.55. Елька вот-вот окажется у подъезда. А может быть, уже и там.
Лифт, повизгивая, отвез Митю вниз, прямо к почтовым ящикам. В своем ящике Митя разглядел сквозь глазок что-то желтое. Странное дело! Почта приходит лишь после одиннадцати… Ключик у Мити всегда был с собой. Жестяная дверца откинулась, Мите на руки упал большой конверт из оберточной бумаги. Без адреса, только с синей надписью из угла в угол: «Мите Зайцеву».
Отчего-то сильно волнуясь, Митя рванул слабо приклеенный клапан. Вытащил два фотоснимка. Крупные, блестящие. Одинаковые.
На снимке Митя, согнувшись, высыпал из ведра картошку в корзину дородной тетушки, а Елька — на переднем плане — стоял на руках, и ноги его в воздухе изображали хитрый иероглиф. А на перевернутом лице сияла крупнозубая улыбка.
Митя тоже заулыбался. И забыл литературные огорчения.
На обороте снимков стоял лиловый штамп:
Корреспондент газеты
«Гусиное перо»
Жанна Корниенко
(Jannet Corn)
Ай да «стюардесса по имени Жанна»! Точнее, Жаннет! Успела проявить, напечатать и не поленилась отыскать Митин дом. И так деловито, по-журналистски: бросила в ящик — вот и все. Получите, что обещано…
Митя сунул снимки в конверт, а конверт под футболку. Чтобы не показывать раньше времени Ельке — пусть будет сюрприз
Елька сидел на лавочке. Быстро встал, заулыбался навстречу. Выглядел он взъерошено. К «штурвально-корабельной» рубашонке пристали несколько репейных шариков, ноги в подсохших царапинах, сосульки волос торчат рожками, словно ему только что вымыли голову. А улыбка — виноватая. Елька не решился ничего сказать, поздоровался только глазами.
— Доброе утро, миллионер, — усмехнулся Митя. — Ну, идем на почту. Деньги-то взял?
— Не-а… не взял…
— Почему?
Елька опустил плечи и стал смотреть в сторону. Намотал на палец трикотажный подол рубашки.
— Я их так отдал… маме Тане… Мить, я ей все рассказал.
— С тобой не соскучишься, — вздохнул Митя. С явным облегчением. — Но ты же не хотел…
— Не хотел… а она среди ночи вернулась, а я не сплю, а она говорит: «Чего ты, Елик, не спишь? Случилось что-то?» Ну, я и… вот…
Кажется, у Ельки заблестели ресницы. «Ох ты, непутевое создание» (это мама так говорила маленькому Мите, когда он признавался в каких-то грехах).
— Знаешь, Елька, может, это и лучше… — Митя сел, притянул его, посадил рядом. — По крайней мере теперь ничего не висит над душой.
— Ага… — Елька вытер нос о коротенький рукав.
— Она тебя отругала?
— Нисколько. Поохала только: «Горюшко ты мое бестолковое. Чего же ты мне сразу-то не сказал, когда я дом перевернула, деньги эти окаянные искала? Ну да ладно, значит так Господь рассудил…» Мить, но она теперь знаешь чего боится…
— Чего?
— Будто я эти деньги не заработал, а… опять где-то… добыл так же… Утром увидала, что у меня голова в пыли, давай мне ее в тазу мыть, а сама спрашивает: «Елик, скажи правду. Ты не выдумал это все про картошку и про того мальчика, про Митю? Ты признайся, я не рассержусь…»
— Но ты же не выдумал!
— Вот я и говорю!.. Митя, пойдем ко мне, а? Ты маме Тане скажешь, что все было по правде. Чтоб она совсем ничего такого не думала.
— Да не надо никуда ходить! Вот доказательство! — Митя выдернул из-под футболки конверт.
— Вот это да… — Елькино улыбчивое изумление длилось целую минуту. Он так и сяк разглядывал снимок, даже вниз головой. То есть себя-то как раз головой вверх…
— Можно взять насовсем?
— Конечно. Один тебе, другой мне!
«Тебе половина и мне половина», — толкнулось в памяти, и почему-то Митя смутился.
— А можно его повесить на стенку?
— Чего ты спрашиваешь! Твоя карточка…
— Но ведь на ней и ты. Не каждый любит на стенке висеть.
— Ладно, я вытерплю, — рассмеялся Митя. Все-таки Елька был забавное существо.
Но Елька вдруг поскучнел. Съежил плечи, зацарапал краем снимка ногу над коленкой, примолк. Чтобы расшевелить его, Митя спросил:
— Елька, а почему тебя так зовут? Какое у тебя полное имя?
— Полное? Олег… — сказал он полушепотом.
— А почему — Елька?
— Не знаю. Мама так стала звать, когда родился. Еще та мама. — Он согнулся, твердым углом фотобумаги нацарапал на загорелой коже белые буквы: Ел… Потом будто испугался, стер их помусоленным пальцем. — Мить…
— Что… Ель?
— А давай все же сходим к нам. Фотокарточка — это хорошо, а живой человек это же все равно… доказательнее…
— Да ну, Елька. Неудобно как-то…
— Да чего неудобно-то… — бормотнул он. И согнулся сильнее. И на полустертую букву Е упала крошечная капля. Елька быстро снял ее мизинцем, а мизинец лизнул.
— Елька, да ты что! Ну, пойдем, раз надо…
Елька покачал кроссовками (они чиркали по пыльным подорожникам, что росли в щели асфальта). Прошептал, не подняв головы:
— Ты, наверно, думаешь: вот липучка… Ты не бойся, я не буду приставать со своей дружбой. Только сходим, и всё…
