«Но если ты думаешь, что тут нечисто, так надо же что-то предпринимать? — думал Володя. — Нельзя же позволять гнать себя как баранов?»
Постепенно мысли его становились все более гневными, а планы освобождения отчаянными, даже фантастическими. Вместе с гневом пришла и решимость. Надо бороться. Скорее бы в поселок, что ли! Как ни странно, но после того как Федя поделился своим открытием, Володе стало легче. Что-то в приглушенном голосе Феди, в его опасениях, чтобы конвоиры не заметили, как они переговариваются, подсказало Володе, что у товарища уже есть план действий. Оставалось ждать привала. Быть может, отдыхая, друзья сумеют потолковать и найти общую линию поведения. А пока надо идти, беречь силы и не вызывать подозрений конвоиров…
Все дальше удалялась маленькая группа от снежного моста, а вместе с ним и от ручья, ведущего к поселку. Знакомая седловина, надломившая за пропастью гору, оставалась левее. Карниз шел на север, постепенно снижаясь к пропасти с белевшим в глубине снегом.
Скоро гранитный наплыв сжал карниз настолько, что идти стало нелегко даже по одному. Прижимаясь к шершавой серой стене, Федя, Наташа и Володя все чаще опирались на посохи. Конвоиры, менее нагруженные и более привычные к местным условиям, в таких предосторожностях не нуждались. Но и они двигались с опаской. Стоило здесь сделать неверный шаг — и легко было сорваться.
Неожиданно Федя легко оттолкнулся от карниза и… прыгнул в пропасть. Не успел еще никто понять, что произошло, как юноша исчез в снегу, оставив на ровной белой пелене лишь рваное голубоватое пятно.
— Паразит! — Барбос выхватил из-за пазухи пистолет.
— Не стрелять! — Наташа подскочила к Барбосу и замахнулась посохом. — Гадина!
— Полегче с гадиной! — прикрикнул на нее Сазонов и схватил Барбоса за руку. — Совсем разучились уважать Советскую власть. Молодежь!
Первым движением Володи было прыгнуть вслед за Федей. Остановила его мерзкая площадная ругань за спиной. Он обернулся и увидел небритое лицо Барбоса, неохотно убирающего пистолет в кобуру. Побледневшая Наташа с грозно приподнятым посохом вся подалась к Сазонову. Казалось, она сейчас бросится на него, не думая о последствиях своего отчаянного поступка.
Володя сдержал себя. Оставить Наташу одну, во власти людей, поведение которых вызывало у него уже не только подозрения, но и опасения, он не мог.
— Наташа! — голос Володи прозвучал неестественно спокойно. — Пошли! Советская власть разберется, кто из нас прав, кто виноват. Каждый получит свое, что заработал.
— Получите, получите! — пригрозил Сазонов. — Этот прыжок мы в акте запишем.
Если бы Володя не был так взволнован, он заметил бы мелькнувшую в глазах Сазонова еле приметную растерянность. Но юноша стремился лишь к одному: не выдавать охватившего его смятения. Он слегка пожал плечами и с напускным равнодушием бросил:
— Пишите! У нас тоже найдется, что сказать о ваших делах.
Володя твердо решил до поры до времени не выдавать Сазонову свои подозрения, держаться с ним как с работником милиции, допустившим служебный промах. Но, сам того не понимая, он болезненно задел Сазонова и его спутников, заставил их насторожиться.
Барбос не выдержал, подошел вплотную к Сазонову и горячо зашептал:
— Говорил я тебе? Знают гады всё. Успели порыться в яме.
— Знают? — переспросил Сазонов, внешне ничем не выдавая растущей в нем тревоги. — Неважно. Сделаем так… Забудут, что знали.
Наташа и Володя не обратили внимания на этот короткий диалог. Они не могли отвести взгляда от рваного голубоватого пятна на снегу. Казалось, что вот-вот снег шевельнется и Федя подаст знак, что он жив…
Глава одиннадцатая
ЗАРОК НАРУШЕН
Человек, знакомившийся с анкетой Сазонова, ненадолго запоминал прочитанное. Очень уж походила она на многие и многие анкеты, рассказывающие сухим языком фактов о честной трудовой жизни своих владельцев.
С шестнадцати лет он начал работать по найму. Восемнадцатилетним пареньком ушел на фронт. Воевал в конной разведке стрелкового полка. За форсирование Днепра был награжден орденом Отечественной войны; за Житомир, Казатин, Львов, Кишинев, Балатон и Альпы — медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги». Да и после войны Сазонов всегда находился на переднем крае напряженной жизни страны. В трудовом списке его значились: прославленный на всю страну совхоз, ленинградское метро и строительство крупной гидроэлектростанции.
Но в жизни Сазонова было и нечто такое, что не предусматривается короткими вопросами анкет, не укладывается в привычные требования к автобиографиям.
Еще мальчиком мечтал он о настоящей большой удаче, о богатстве. Откуда пришли к нему эти мечты? Быть может, от отца, искавшего привольной жизни в извозе, в мелочной торговле, побывавшего и кустарем-одиночкой, но так до самой смерти и не сумевшего выбраться из мелкостяжательского прозябания. Впрочем, сам Сазонов над этим не задумывался. Впервые поступив работать на стройку городского стадиона, юный Сазонов решил, что он уже на пороге привольной жизни. Разбитного, смышленого паренька приблизил к себе сам десятник и доверил ему важное и щекотливое дело: собирать в дни получки с рабочих пятерки — на магарыч. От этих пятерок кое-что оставалось и у самого Сазонова. Не забывал его и покровитель-десятник. Он приписывал своему доверенному в ведомостях невыработанный лишек. Скоро Сазонов уже щеголял в желтых туфлях и шевиотовом костюме.
Удача окрылила его. Желания росли. Сазонов уже стал присматривать себе велосипед… Но десятник попался. Его осудили. Простоватого на вид семнадцатилетнего паренька оправдали.
Первый в жизни удар запомнился Сазонову надолго. Дармовые пятерки не привели его к привольной жизни. С чем остался он после краха своего покровителя? С пустыми руками и тяжелыми воспоминаниями о допросах, страхе перед судом и (как ему казалось) неизбежной отсидкой в тюрьме, а затем — о гнетущем ожидании приговора. Нет! Лучше трудиться, жить скромно и терпеливо ждать случая, удачи. Какой удачи? Этого Сазонов и сам не представлял. Но одно он знал твердо: удача — это деньги.
Война грубо ворвалась в жизнь миллионов людей. Оборвала она и мечты Сазонова о большой удаче. Суровый быт запасного полка развеял думы о привольной жизни и заставил серьезно задуматься над будущим. Какую удачу могла принести Сазонову война? Ордена? Славу? Уже в запасном полку он понял, что путь к воинской славе нелегок. Идет он через окопную жизнь, лишения, каждодневный риск и тяжкий, ни с каким иным трудом не сравнимый труд солдата. Позднее, оказавшись в стрелковой роте, Сазонов не увидел впереди ничего заманчивого. Зато он скоро пришел к выводу, что самая большая удача на войне — сохранить жизнь.
Случай пришел нескоро. Как-то, в разгаре боя, послали его связным в штаб полка. Разбитое вражескими снарядами здание школы, где помещался командный пункт, после окопной жизни показалось Сазонову идеально спокойным местом. Не хотелось уходить из помещения, где не нужно было лежать под нудным осенним дождем, на пропитанной грязью соломенной подстилке; здесь можно было стоять в полный рост, ходить, даже завернуться в шинель и поспать в углу.
Но Сазонов не искал временного благополучия, а потому ему было не до сна. Раздобыл он каким то неправедным путем курицу. Зажарил ее и накормил начальника штаба — усталого, рыхловатого майора. Между делом он очистил от присохшей грязи его шинель, притащил соломы, накрыл ее плащ-палаткой. Получилась, по фронтовым понятиям, прекрасная постель. Майор смог поспать часок-другой. Поднялся он бодрый, веселый.
Пожилой добродушный майор давно не видел такой умелой и, как ему показалось, бескорыстной заботы. И когда молодой расторопный связной перед возвращением в роту подошел к нему попрощаться, он оторвался от исчерченной разноцветными карандашами карты и сказал:
— Погоди, Сазонов.
И тут же написал в строевую часть:
«В приказ: рядового Сазонова откомандировать во взвод конной разведки».
С этого дня Сазонов числился в конной разведке, а служил ординарцем у начальника штаба. Он следил за его несложным хозяйством, чистил ему сапоги и надевал шпоры — майор был толстоват и не любил нагибаться. Спал ординарец больше своего начальника, ел — тоже, а главное: меньше подвергался риску. Если же ему случалось сопровождать начальника штаба в опасное место и поблизости рвались снаряды или шуршали пули, Сазонов подходил к нему с озабоченным лицом и говорил:
— Как бы тут коней не побило.
Добряк-майор, любивший своего рыжего красавца Султана страстной любовью истинного лошадника, немедленно отвечал:
— Укрой-ка их в овраге.
Сазонов укрывал коней, а вместе с ними укрывался от огня и сам.
