Сжав губы, как бы негодуя на весь мир, он направился к острым скалистым вершинам Орлиного Гнезда. Он шёл, опустив голову, и что-то бормоча себе под нос.
— Ни один геолог не усомнится в правильности показаний прибора Штекарта. Допустим, что моему рудоскопу не хотят верить. Ведь мы, болгары, такие — мы своему ещё не верим. Но маятнику? Что же, и ему верить нельзя? Ведь колебания-то налицо! Они-то не случайны. Так проверьте! Если нужно, в землю заройтесь, но проверьте!.. Именно в землю… Они, видите ли, не желают копаться в старых выработках. А чего же они хотят? «Открывать» только то, на что сама земля им указывает? Ну, да там простым глазом видно, что есть руда. Сама жила показывает. Вот здесь, здесь надо выяснить, почему…
Выбрав подходящее место, профессор начал располагаться со своими приборами. Он вырыл неглубокую ямку, установил в ней рудоскоп и лёг рядом с ним на землю. Затем он вытянул графическую трубку и забыл обо всём окружающем. Приступив к работе, он оживился и весь преобразился.
— Так, та-а-ак, диагонали подрагивают… Очень хорошо… Эх, снова отскочили, чёрт его подери! Нет, нет, нельзя допустить, чтобы… Совершенно непонятно… Какая-то фантасмагория!..
Он быстро собрал свои принадлежности и приборы с таким видом, словно хотел сказать каждому, кто бы сейчас его увидел: «Не всё ли мне равно, что ты об этом думаешь?». Затем он быстро пошёл к осыпям.
Его торчащая вперёд острая бородка придавала его лицу выражение крайнего упорства.
— И всё-таки я его найду! Оно здесь, здесь!
Не переставая бормотать, он снова расставил свои приборы.
— Ведь это же невозможно, чтобы диагонали подсказывали: «Ищи, старина, это здесь», а горизонтали говорили противное: «Вот, не желаю тебе подчиняться. И ничего без нас у тебя не выйдет!»
Задыхающийся, усталый, близкий к полному отчаянию, он лёг на горячий песок рядом со своим аппаратом и уставился в магический глазок рудоскопа. Торопливым жестом он потянул чёрную ленту, на которую прибор наносил графическое изображение. Красная линия на ленте металась как сумасшедшая, делая зигзаги то вправо, то влево. Внимательно следя за каждым движением иглы на чёрной ленте, профессор, поднимая целый столб пыли, тащил свой аппарат дальше. Продолжая свои наблюдения, он громко кричал: «Здесь, здесь!.. дрожит… неповторимо… чудесно!..»
— Манол! Эй, Манол! Ты ли это? Что ты тут копаешься в пыли, как воробей перед дождём? — раздался вдруг тонкий старческий голос. На осыпь вышла из кустарников худая фигура в расстёгнутой форменной синей тужурке, какие носят школьные и университетские служители, так называемые «дядьки».
Профессор Мартинов ничего не ответил, но скоро из-за пыльной завесы раздался его раздражённый крик: «Несовершенство, брак!» — как будто он кому-то выражал свой решительный протест.
Не обращая ни малейшего внимания на этот возглас, старый служитель опустился на песок, снял с головы фуражку и закурил трубку. Затем, повернувшись в ту сторону, откуда раздавались выкрики, сквозь табачный дым сказал:
— Ну, и жарища! Так и припекает, так и припекает! А в лесу прохладно, хорошо. Птички щебечут, красота!.. — Вышел сюда из лесу, смотрю — над осыпями пыль столбом и там, слышу, ты сам с собою о чём-то говоришь.
— Вздор! — крикнул профессор. — Говорю! Ничего я не говорю! Ты это с чего взял? Ах, чёрт возьми, опять прекратилось!
Профессор не любил, когда ему напоминали о его привычке рассуждать вслух. Старый дядька понял, что он рассердился и замолчал. Зная строптивый нрав учёного, он решил, что Манол, как он называл профессора, не станет с ним больше разговаривать и поднялся, чтобы идти. Никто лучше его не знал профессора Мартинова. Дружба их началась много лет назад, когда они вместе отбывали воинскую повинность. Потом Манол отдался научной деятельности и стал профессором, а Стоян поступил служителем в университет. С тех пор, вот уже более сорока лет, они не разлучались и оба состарились в стенах университета.
— Но почему же она скачет, эта проклятая стрелка? — воскликнул растерявшийся профессор. — Видишь, как скачет! — обратился он к Стояну. — Фотоснимок верен — два типичных галенитных графика, а она молчит… молчит, как заколдованная… Ну, скажи, Стоян, почему? — Учёный поднялся, беспомощно развёл руками и отпихнул ногою аппарат.
Дед Стоян опустился на прежнее место. Лоб его сморщился от напряжения. Он старался что-нибудь придумать, чтобы помочь своему старому другу. Он понимал, что тому приходится трудно и что он нуждается в поддержке.
— Да, бывает так: застопорит и ни с места! — глубоко вздохнул Стоян. — Как будто сделал всё, как надо, а дело не идёт и не идёт. Может быть, и день сегодня невезучий. Вот, к примеру, хотел я утром пришить пуговицу. Ну, и натерпелся! Как ни ткну иглой, так и уколю себе палец. Будто правильно целюсь, а как ткну — прямо в палец. Попросил Элку. Девочка сразу пришила. А вот я не мог. Так-то оно…
— Какое же может быть сравнение? — огрызнулся профессор. — У тебя это от старости. Что ж тут общего? Это дело… совсем иное… — нахмурил он брови, весь в пыли, растрёпанный, сердитый.
Дед Стоян усмехнулся.
— Так-то оно так.
По его широкой, лукавой усмешке было заметно, что именно он имел в виду.
— Значит и ты, как молодые, считаешь, что я уже из ума выжил, а? Нет! Это не так! — закричал профессор. — Вы все увидите! — И он снова бросился к своему аппарату.
— Да ты не серчай, ты не серчай! — добродушно засмеялся Стоян. — Так-то оно так, но может есть кое-что и другое.
— Другое? — поднял голову профессор. Грязный пот струился по его измученному лицу, и бородка его приобрела рыжеватый оттенок.
— Тут природа, Манол. Разве знаешь, в чём тут загвоздка? Ты, конечно, человек учёный и своё дело понимаешь, но может здесь что-то не так, что-то навыверт, какая-то, как говорится, чертовщина. Может, над жилой какой-то там слой есть, и твой аппарат местами его пробивает, а местами пробить не может, ну, а ты досадуешь и сердишься…
— Стой, стой! — вскочил на ноги профессор. — Что ты сказал? Может быть, какой-то слой? Как же мне это в голову не пришло?.. Как об этом никто не подумал? Вот так-то оно и получается, когда отрываешься… Забирай скорее аппарат, Стоян, не забудь и ящичек… и прямо в лабораторию… Там вопрос и разрешится. Да, да, может быть какой-то слой… Об этом я не подумал.
Стоян занялся аппаратом, а профессор чуть не бегом направился к станции.
— Ишь, как припустил! — укоризненно покачал головою старый дядька. — Да постой, человек божий!
— Некогда нам, Стоян. Недолго нам с тобой осталось по земле ползать и небо коптить. Надо спешить с работой. А это дело я не продумал. Мне и в голову не пришло…
— Да подожди же, подожди! — заставил Стоян его остановиться. — Вот, что я нашёл внизу у речушки. — Он раскрыл ладонь и протянул профессору крупный блестящий кусок руды, состоявший из десятков мелких квадратных кристалликов с металлическим блеском, которые искрились на солнце, как драгоценная диадема.
— Свинцовый блеск! Га-ле-нит! — вне себя от радости воскликнул профессор. — Где ты его нашёл?
Стоян начал объяснять, а профессор опёрся на его плечо и, как усталый ребёнок, прильнул к нему головой. На его глазах показались слезы. Потом встрепенулся, повертел в руке кусок руды и произнес уверенно и твёрдо:
— Теперь я знаю, что им сказать! — Он поднял руку с рудой и побежал к станции. — Есть, что ребятам сказать…
Было нечто трогательное и милое в этом немного ссутулившемся старом человеке, который с развевающимися седыми волосами и радостными слезами на глазах спешил по цветущему лугу в свой рабочий кабинет. Присев на осыпи и окутавшись дымом от своей трубки, дед Стоян проводил его ласковым взглядом.
Если поступок объясняют сложными рассуждениями, будь уверен, что он дурен
Лев Толстой
Старший геолог вытянул свое тощее тело в тени сосен, на краю поляны, где расположились палатки его группы и, уставившись в маленькую красную записную книжку, громко вычислял:
— Одну треть содержания этого куска руды составляет сфалерит. Две трети — пустая порода. Следовательно, в кубическом метре залежи, если у неё везде такое содержание, будет треть кубического метра сфалерита и две трети кубического метра пустой породы.
Под соседней скалой растянулся животом на траве Медведь. Возле него стояла полулитровка водки. Его длинные обвислые усы беспокойно шевелились по траве каждый раз, когда он тяжело фыркал. Он сопел как свинья в луже, тревожно ёрзал, старался поудобнее улечься и бесконечно повторял в разных вариантах всё одну и ту же мысль:
