Имущество у родичей не ахти какое: стол да кровать, посидеть путем негде.
Сам Дениска — та же голь перекатная, зимой и летом в брезенте ходит. Летом куда ни шло, а зимой — никакой мочи нет. Сверху ветер, снизу мороз, а в середине — Дениска. Пока до шахты добежит, сосулькой делается.
Внешностью Дениска на брата похож, на Платона Петровича. Волосы русые, глаза черные, плечи широкие, лицо округлое, приветное.
Любит Дениска поговорить, побалагурить. Неунывающий человек. Это у него от бабушки идет. Платон Петрович, тот молчун, каждое слово на весы кладет. А Дениска другого склада человек, с шуткой-прибауткой живет. Жизнь, она, говорит, такая: ты на нее ду-ду, она тебя — в дугу.
Жена его, Авдотья, женщина щуплая, низкорослая. Лицо мелкое, нос примятый. Губы тонкие, злые, характер поперечный. Только Дениске с ней и жить.
Никого не боится Авдотья, всех языком колет-режет. Все-то у нее дармоеды и прохвосты, она одна лучше других.
— Явились, не запылились, — шипит она на Татьяну и Тимку. — А у нас не постоялый двор, самим жить негде.
— И на том спасибо, — поворачивается Татьяна Карповна. — Пойдем, Тимоша, видно, не ко двору пришлись.
И ушли бы, если б не Дениска. Едва уговорил в дом вернуться.
— Вы не слушайте, что моя женушка мелет. Не зря говорят: мели, Емеля, твоя неделя.
— Сам такой! — огрызается Авдотья.
— Я болтаю, да край знаю. А ты шипишь да кусаешь почище змеи.
Авдотью никакими словами не смутить. Видать, не первый разговор у них такой.
— А по твоему братцу давно веревка плачет.
— А на тебя, глупую, и веревку пожалеют.
Дениска за водкой сбегал, хлеб, огурцы на стол выставил. Татьяна Карповна сало из узелка достала. Последнее, на самый край берегла.
— С прибытием вас! — Дениска поднимает рюмку. — Муж пьяница, да жена красавица — все хорошо.
Авдотья водку пьет, но нет-нет да и кольнет Татьяну Карповну. Дескать, Дениска мот-мотом, а в политику не лезет. Есть кусок хлеба — ладно, нету — у соседей выпросит. А вы, небось, в красные министры метите?
Татьяна Карповна терпит, отмалчивается.
— Цыть, Авдотья! — стучит рюмкой Дениска. — Родные они нам, значит, с ними жизнь-судьбу делить будем. Ни от них, ни от брата не откажусь!
— Кому родные, кому седьмая вода на киселе.
— Вот так и мучаюсь, — крутит головой Дениска. — Ведьма по сравнению с ней — ангел небесный. Эх, да что там! Полает — перестанет. А тебя, Тимка, я в коногоны определю. Знаешь такую песню? «...А молодого коногона несут с разбитой головой!» Так-то! Будем с тобой коняшек гонять, деньгу зашибать. Глядишь, и пробьемся с хлеба на пряники. Ну, еще по махонькой да на покой, завтра чуть свет глаза продирать. За твое здоровьице!..
Татьяне Карповне с Тимкой Авдотья в сенцах постелила. Дениска выговаривать ей стал, а Татьяна Карповна остановила. Хорошо, мол, там будет: прохладнее, воздух свежее.
Тимка ночью крепко спит. А тут — место ли новое, тревога ли какая — взял и проснулся. Видит, дверь в сенцах открыта и на пороге маманя сидит. Одетая, платком повязанная, будто с вечера не ложилась.
Встает Тимка с постели, к матери подсаживается.
— Ты чего, маманя?
— Не могу я здесь жить, Тимошенька. Лучше в свою клетушку вернуться, иль в лесу переждать. Непривычна я к таким попрекам, не могу терпеть наговоры всякие.
— Нельзя нам в Межгорье, — Тимка доверчиво прижимается к матери. — Я с Дениской насчет зимовьюшки поговорю. В лесу поживем, силки буду ставить, как-нито прокормимся. А там батяня придет, в другое место определит.
— Што ж нельзя-то? — не соглашается Татьяна Карповна. — Дарьюшка сказывала, пока, мол, я жива, никто тебя, Татьяна Карповна, не тронет.
— Так ее и послушали.
— Может, и послушают, — задумывается Татьяна Карповна. — Дарьюшка в селе на многих силу имеет. Опять же хозяйство у нас какое-никакое: одежа-обужа. Тебе полгорюшка, а у меня сердце изболелось.
Хорошо Татьяне Карповне с сыном: малая, но защита. А время такое: любого свернет-скрутит. Платоша вон чудом жив остался.
— Ты ложись, сынок, а я посижу, подумаю...
Долго спит Тимка, до солнышка. И еще бы, наверно, спал, если б Авдотья не разбудила.
Дениски дома нет, мамани тоже не видно. Авдотья в избе возится, пол веником трет.
— Тетка Авдотья, маманя куда ушла?
— Не знаю. Вали отсюда, не мешай!
Шарит Тимка по избе, узел, что принесли, ищет. Нет узла, нигде не видать. Разве Авдотья куда переложила?
— Тетка Авдотья, узел наш где?
— Черти с квасом слопали! — щерится Авдотья. — Уйдешь ты отсель, иль веником погнать?
«Домой маманя ушла! — мелькает мысль в Тимкиной голове. — Куда ж больше? Выдра эта выгнала».
— Тебе было сказано передать, чтобы к отцу своему подавался. Вот и сматывайся. — Авдотья сегодня еще злее, чем вчера.
«Как бы не так! — решает Тимка. — Нельзя маманю бросить».
Не прощаясь, Тимка выбегает на улицу. Он летит по поселку, босоногий, растрепанный, испуганный. Порванная гача бьется о щиколотку, разлетаются по ветру белые волосы. Скорей, скорей! Лесом, полем, с горки на горку. Скорей, скорей! Может, по дороге нагонит? Ах, маманя, маманя! Зачем поторопилась?
Не совсем верит Тимка, что мать его в Межгорье ушла. Но куда же еще? И ничего не сказала. Не хотела, значит, чтобы он снова ее отговаривать стал.
У родничка, в распадке, Тимка остановился — дух перевести, водички попить. Мокрый он весь, потный, рубашка к спине пластырем прилипла. Хорошо, что ветерок чуть-чуть подувает, а то задохнулся бы.
У родничка встречает его Кирька.
Будто вчера приятели расстались. Рубаха на Кирьке та самая — серая, с отложным воротником; фуражка без козырька, дедовско-отцовская, синие штаны с помочами.
— Здорово, Тимка.
— Здорово.
— А я к тебе иду.
— Зачем?
— К отцу опять надо шлепать. Одному, знаешь, как-то скучно.
Врет Кирька: не скучно ему, боязно.
— Случилось что-нибудь?
— Матери совсем плохо. Бабушка говорит: «Беги за отцом, Кирька. День — другой — гляди, опоздаем». Пойдешь, Тимка?
— Ладно... А ты откуда знаешь, что я на Золотинке?
— Маманя твоя сказала. Только что пришла. Соседка говорит ей: «Уходи, пока цела». А маманя твоя рукой машет: «Все одно погибать».
— Бежим, Кирька! — вскакивает Тимка. — Не отставай!
Солнце все выше и выше, а там и на спуск пойдет, за хребет спрячется. Будет вечер и ночь. Ночью где хочешь можно укрыться. А утром — ищи ветра в поле. В тайгу пойдут, в Лосиный ключ подадутся.
— Жми, Кирька, жми!
Кирька и так старается.
Прямо к Тимкиному дому выбегают ребята. Из-за кустов-то ничего не видно. А как на берег выскочили, сразу неладное почуяли: во дворе народ толпится, кто криком кричит, кто стоном стонет. Случилось что-то. Неужели с маманей?
— Бежим, Кирька!
— Стой, куда ты!
— Пусти!...
— Ну и дурак! Лезь, если жизнь надоела.
Правильно говорит Кирька. Тошно слушать, а что делать? Во дворе у них сам Брянцев с солдатами.
Решает Тимка по огороду к стайке пробраться. Ползком, меж ботвы, меж грядок. От стайки весь двор виден.
Пока ребята огородами ползут, на дворе скорый суд вершится. Вахмистр Брянцев золоченым пенсне поигрывает. Фуражка с кокардой на ухо сбита, глаза соловые, с прищуром.
— Смекалина? — покачивается Брянцев. — Отвечай!
— Так точно, господин вахмистр! — подскакивает рыжий солдатик. — Ена, самая. Муж ее Копача прикончил.
— Знаю! — Вахмистр взмахивает плеткой.
Синяя полоса ложится на лицо Татьяны Карповны — наискось, от брови до подбородка.
— Собачья кровь! Партизанское отродье!
Не слышит Татьяна Карповна угроз вахмистра, поверх головы его смотрит. За речку смотрит, за Шумный, на те горы, где Платоша ее. Ни крика, ни стона из ее груди.
Не хотела она в Межгорье идти, да ноги сами привели. На Дарьюшку понадеялась... Ах, как жалеет Татьяна Карповна, что не послушалась сына. Да ничегошеньки не сделаешь. Сама попалась, сама ответ держи.
Крест-накрест хлещет Брянцев Смекалину, будто лозу рубит. Интеллигентный, вроде, а трясется, аж пена в углу рта, будто у волка бешеного.
Стоят люди, головами качают. Ишь, как беляк лютует. А Карповна-то, Карповна! Такая сердобольная, а, гляди, словно каменная. Слезинки не выбьет зверь проклятущий.
— Говори! Куда Памфил с баргутом подевались?! — кричит Брянцев.
«С Платошей они. От тебя, зверя, совсем ушли!» — хочет сказать Татьяна Карповна, но молчит.
Расстегивает Брянцев кобуру, вытаскивает наган. В лицо Смекалиной тычет.
— Застрелю, как собаку!
Татьяна Карповна с Тимошей мысленно говорит, прощения просит.
«Господи, господи, оборони его, царица небесная, — привычно шепчут губы. — Дай ты ему радость и утешение за муки мои и смерть невинную».
