А Басов глазел на аккордеон и бормотал:
— Наваждение какое-то. Ничего не понимаю. То письмо, то телеграмма, то аккордеон!
А мы с Алёшей стояли за углом дома и радовались. Это здорово получилось, что Алёша взобрался мне на плечи и, пока вожатая и Басов поднимались по ступеням, через окно, с другой стороны террасы, успел поставить на место аккордеон.
Под утро мне приснилось, что Валентина Степановна схватила меня за шиворот и потащила к воротам. «Эту дрянь давно пора бы уже выбросить, — говорила она громким, раздражённым шёпотом, — неужели каждый день надо одно и то же вам повторять!»
Я удивился, что она называет меня на «вы», и проснулся. Перед нашим окном в самом деде стояла Валентина Степановна и наш завхоз. И я сразу догадался, что выбросить она собирается не меня, а рассохшуюся бочку, которая неизвестно почему стояла возле щита для стенгазеты.
— И скамейки пора бы покрасить и починить, — продолжала вожатая, — только Пантелеймона на эту работу не нанимайте: он столько запросит, что придётся нам всем лагерем по миру пойти.
Я не знал, кто такой Пантелеймон, и не понял, почему она говорит так раздражённо. По-моему, совсем не плохо всем лагерем прогуляться по белу свету.
Я опять уснул. А когда проснулся и лежал с открытыми глазами, мне показалось, что кто-то через окно смотрят на меня. Я повернулся, но в окне никого не оказалось.
— Тш-ш! Ложись! — услышал я Алёшин шёпот. — Притворись спящим.
Я повернулся на левый бок, лицом к окну, крепко зажмурил один глаз, а другой прикрыл ладонью, оставив между пальцами щёлку. «Ничего себе, — думаю, — до того дошло, что скоро мы от собственной тени шарахаться начнём».
Так я лежу и вдруг вижу, как над подоконником начинают вырастать две макушки. Потом появились лбы, а потом и глаза. Глаза показались мне знакомыми, но чьи они, я сразу вспомнить не мог. Они смотрят на маня, я на них. Только я знаю, что они меня видят, а они думают, что я сплю. Так мы глядели друг на друга не меньше минуты. Но тут мне на зажмуренный глаз села муха, я пошевелил веком, в головы исчезли.
Алёша сполз с кровати, подкрался к окну и неожиданно выглянул в тот самый момент, когда головы снова начали расти над подоконником.
— А, это вы! — спокойно сказал он, и головы исчезли с такой поспешностью, будто Алёша стукнул по ним молотком. — Ладно, нечего тут грядки топтать. Заходите, капитаны, поговорим.
Алёша подошёл к двери, распахнул её, и к нам на террасу поднялись братья Рыжковы. Они не были ни капельки смущены.
— Броедо троу, — сказал нам Костя и кивнул брату, — дивхо.
Я сразу решил, что сегодня воображение занесло братьев в самые далёкие края. Они изображали не то индейцев, не то марсиан. Алёша подтолкнул им наш единственный стул и закрыл дверь на крючок. Рыжков-младший опасливо покосился на Алёшу и сказал брату на своём только им понятном языке:
— Дисьса.
— Вы чего это под чужими окнами околачиваетесь? — спросил Алёша.
— Шнеголи не лтайбо! — сказал брату Рыжков-младший.
— Мы не околачиваемся, — сказал Костя, — мы играем.
— В чужие окна заглядывать — такой игры нет. Знаешь, как это называется? Шпионство. Ясно?
— Тне, — по привычке ответил Костя на незнакомом языке и тут же перешёл на обыкновенный русский: — А Может, мы в шпионов и играем как раз. Может, у нас такое задание есть — шпионов ловить.
— От кого задание? — быстро спросил Алёша.
— Лчимо! — строго произнёс Митя.
— Ни от кого, — помявшись, ответил Костя. — Игра.
— Йдемпо рейско, — сказал брату Митя и взялся за крючок.
— Диси! — резко сказал Алёша, к моему удивлению, обнаружив превосходное знание неизвестного языка.
— Втракатьза здаетеопо, — пожав плечами, сказал Митя и уселся рядом с братом.
— Не опоздаем, — ответил Алёша по-русски, и тут я понял, что говорят они на самом обыкновенном языке, только переставляют назад первый слог каждого слова. Это очень просто, но когда быстро говоришь, ни за что тебя не понять.
— Видал, Толя, Шерлоки Холмсы нашлись! — презрительно скривился Алёша. — А ну, выкладывайте, кто вам подглядывать за нами приказал?
— Мы не подглядываем, а наблюдаем, — обиженно сказал Рыжков-старший.
— А мы вам не подопытные кролики, чтобы за нами наблюдать, — отрезал Алёша. — Ну! Будете говорить?
— Нечего нам говорить, — поднялся Костя, — сказано — игра, и всё.
Алёша загородил ему дорогу к двери и осуждающе покачал головой.
— А ещё называется капитаны! Я-то вчера подумал, что друзей в лагере нашёл. А они предавать нас пришли.
Не знаю, на что надеялся Алёша, но он нашёл единственно правильный путь. Старший Рыжков засовестился и, чуть помедлив, сказал:
— И правда, Костя, охота из-за какой-то девчонки дружбу терять.
— При чём тут девчонка? — спросил Костя, но было уже поздно.
— Какая девчонка? — шагнув вперёд, в упор спросил Алёша. — Молчишь? Тогда я тебе скажу. Девчонка эта рыжая-прерыжая и зовут её Вера. И ещё я скажу, что это я сам попросил её такое задание вам дать: очень интересно было мне проверить, какие вы друзья.
— Ладно, — сказал Костя и почему-то крепко потёр ладонями уши, — тогда и я тебе тоже скажу. Во-первых, мы тебе никакие ещё не друзья: мы с тобой познакомились только вчера. Во-вторых, ничего ты про нас Вере не говорил, это ты сейчас на ходу сочинил. А понаблюдать за вами она нас попросила — что правда, то правда. Только она не знает, что мы именно за вами должны наблюдать. Понятно?
Нам ничего не было понятно. Рожи у нас с Алёшей были преглупые, и поэтому Костя стал объяснять всё до порядку.
— Мы вчера Вере мёд принесли, понятно? А она спрашивает: «От кого?» А мы говорим: «От неизвестного друга с Азорских островов, понятно?» А она говорит: Азорские острова далеко, а Москва близко. У меня вчера в Москве дна хулигана банку с мёдом разбили. Они теперь в милиции сидят, а об этой банке никто, кроме них, здесь не знает. Так что всё это очень подозрительно, и за этим другом с Азорских островов надо понаблюдать». Ей мы ничего про вас не сказали, а про себя решили понаблюдать. Теперь всё понятно? Или ещё чего-нибудь объяснить?
— Теперь всё понятно, — сказал Алёша, — а больше всего понятно, что девчонка пошутила, а вы взяли да и поверили ей. Вы что же, думаете, мы те самые хулиганы и специально из милиции убежали, чтобы ей банку мёда вернуть?
— А кто вас знает! — сказал Митя, — Вот понаблюдаем и решим. С чего бы это ты ей вдруг целую банку мёда подарил? И потом неизвестно, где это вы вчера пропадали до ночи. Мы по всему лагерю вас искали — никак найти не могли.
На улице было солнечное утро, но мне стало зябко и грустно. Из-за банки с мёдом круг замыкался. Пеночкнн, Басов, Вера всё плотнее и плотнее окружали нас. Стоит только братьям показать Вере, где мы живём, как нас узнают, отправят в милицию и будут судить. Положение мне казалось безвыходным. Рыжковы уже спускались по ступеням, когда Алёша решительно окликнул их и вернул обратно.
— Хорошо, — сказал он, — если на то пошло, я вам скажу, почему я Вере мёд подарил. Только вы мне поклянётесь, что никогда не расскажете ей, кто этот неизвестный друг с Азорских островов.
Братья дали честное пионерское, что сохранят всё услышанное в тайне.
— Я её люблю, — твёрдо, не поперхнувшись, произнёс Алёша.
— Кого любишь? — не сразу уразумел старший Рыжков.
— Верку, конечно! Кого же ещё?
— А как?
— Обыкновенно, — не краснея, объяснял Алёша. — Тайно. Ты что же, никогда девчонку не любил?
— Никогда, — с некоторым испугом признался Костя.
— Тогда понятно, почему ты тут какую-то чушь насчёт милиции нёс. Я ей мёд подарил, чтобы сделать приятное. Когда любишь, всегда хочешь сделать приятное. Чего ты глазами хлопаешь? Кино, что ли, не смотрел, какое детям до шестнадцати лет не разрешается? Ну в общем понимаешь? — она про моё существование и не знает, а я её люблю.
— Почему? — всё ещё хлопая глазами, спросил Костя.
— Потому, что она рыжая! — зло ответил Алёша, и, хотя это было глупо, братья поверили…
Тогда-то я понял, что Алёша не обыкновенный, а героический человек. Я бы никогда, даже во имя спасения, не мог признаться, что мне нравится девчонка. Я, конечно, знал, что Алёша соврал, но про это я не мог бы даже соврать.
Братья Рыжковы были потрясены этим признанием не меньше моего. Алёшино доверие их подкупило, и они решили немедленно сыграть какую-нибудь роль в его тайне.
— Здорово! — сказал Митя. — Я тебе поклялся, что об этом ни одна живая душа не узнает, так вот ты моей клятве верь. А теперь давай садись и записку ей пиши. Мы передадим.
