А юноша быстро разделся, с наслаждением прыгнул в постель, вытянул в ней уставшие от долгой тряски ноги и в тот же миг уснул как убитый…
Глава II. Первое знакомство
Сережа спал… Во сне ему казалось, что где-то близко плещет море седовато-синей волной… или ручеек журчит, быстрый, смеющийся, неугомонный.
Если бы он мог открыть глаза в эту минуту, он бы понял, что это не ручеек и море. Но он спал. Спал и не слышал. Ничего не слышал, как мертвый.
Между тем в его комнате происходило нечто. Во-первых, серого, мглистого и бесконечного тумана точно и не было ночью.
Солнце сияло вовсю, лучистое, радостное и прекрасное июньское солнце. Оно заливало расплавленным золотом своего огнистого сияния всю комнату разом и две небольшие фигурки в длинных, как у египетских жрецов, ночных рубашках, вертевшихся у его постели.
Это были два мальчика — старший лет двенадцати, красивый, надменный, с гордым взглядом серых, круглых, как у молодого ястреба, глаз, с тонким носом и раздувающимися ноздрями. Черные густые брови сходились у него на переносице и придавали что-то строго-суровое его недетски выразительному лицу. И все же он был хорош собой.
Его брат — десятилетний ребенок с огромною белокурою головою, слабый и хрупкий, казался бы настоящим дурнушкой с его толстыми губами и вздернутым носом, если бы не карие, мягкие, влажные глаза, добрые и прекрасные; они скрашивали это худенькое, белобрысое и болезненно-унылое личико. Оба мальчика, чуть слышно ступая босыми ногами, приблизились к постели спавшего Скоринского и осторожно склонились над ним.
— О, Эддик, смотри, как он хорош! Какое благородное, открытое лицо у него! — произнес с восторгом темноглазый мальчик.
— Вздор ты мелешь, Павел, — резко оборвал его брат, и его серые, стальные глаза с нескрываемой враждебностью остановились на сонном и действительно красивом лице Сережи. — В нем столько мещанства. Сейчас видно, что перед его фамилией не стоит частичка «фон», необходимая для каждого порядочного человека. Ведь он — прислуга!.. Пойми, глупыш, такой же слуга, как Иоганн, Анна и Франц.
— А между тем я сам слышал, как папа велел ему накрывать с нами, а не в людской столовой, — осторожно возразил белокурый мальчик.
— Это оттого, что он ученый. У него медаль. Но руки ему ни я, ни папа подавать не будем… Вот увидишь! — безапелляционно решил Эддик, и его серые, стальные глаза зажглись недобрым огоньком.
— Как жаль!.. Он такой красивый! — мечтательно произнес Павел, разглядывая сонное лицо Сережи своими прекрасными карими глазами…
— Бедняк он! — презрительно произнес его брат, оттопыривая нижнюю губу, — бедняк, нищий.
— А разве дурно быть бедняком? — робко осведомился младший брат у старшего. Старший, Эдуард, презрительно сощурился.
— Ты глуп, если не понимаешь этого. Бедность и нищета не дают поклонения и подобострастия окружающих, — произнес он тоном, не допускающим возражений.
— А мне кажется… — робко заикнулся Павел.
Как раз в эту минуту Сережа пошевелился. Мальчики в три прыжка очутились у двери. Но было уже поздно. Блестящие синие глаза учителя широко раскрылись.
— Кто вы, маленькие духи? — произнес он, беззвучно смеясь.
— Барон Эдуард Вальтер фон дер Редевольд! — с надменною гордостью в сверкающем взоре произнес чернобровый Эдуард и стал в вызывающую позу, глубоко запустив руки в карманы своих еще по-детски коротеньких брюк.
— Павел Редевольд! — просто и ласково произнес младший барон, протягивая Скоринскому свою худенькую ручонку. Сережа взглянул на смешную надменную фигурку старшего барона и невольно расхохотался. Так он был забавен в своей надменной кичливости!
— Вы мне напоминаете маленького петушка, который неудачно пробует на заборе свой молодой голос! — произнес он, внимательным, зорким взглядом окидывая стройную, широкоплечую, но все же комичную фигуру Эдуарда.
— А… вы… вы… вы напоминаете… ощипанную ворону, попавшую в гнездо орла! — дерзко отвечал Эдуард, вполне довольный своею находчивостью.
Но Скоринский, казалось, не разделил его мнения.
— He совсем остроумно, как будто! — засмеялся он и насмешливым взором окинул Эдуарда. — Но кто же это орел, позвольте вас спросить? Вы или ваш папа?
Чернобровый барончик закусил губы. Лицо его вспыхнуло ярким румянцем.
— Пойдем! — произнес он решительно по адресу брата. — Нам здесь совсем не место!
И первый, передернув плечами, вышел из комнаты. Маленький белокурый Павел метнулся было за ним. Что-то робкое, трусливое, порабощенное промелькнуло в белобрысом худеньком личике мальчика…
И вдруг он вспыхнул.
— Нет, нет! — произнес сам себе младший Редевольд, — ни за что! — И в два прыжка снова очутился у постели.
— Вы простите… — залепетал он, путаясь и краснея, как виноватый, — вы простите ради Бога, monsieur Serge. Ведь вас так надо назвать, кажется?.. Но… но… брат Эдуард бывает немножечко слишком странный подчас… А я… я… вы мне так нравитесь, monsieur Serge! И я надеюсь, вы не лишите меня вашей дружбы!
И совсем растерянный, смущенный маленький Павел Редевольд робко протянул обе руки Сергею. Тот горячо пожал эти худенькие лапки, похожие на лапки цыпленка.
— О, monsieur Serge, — произнес горячо мальчик, — как я буду любить вас! Вы такой умный, смелый и красивый.
— Павел! Павел! Да скоро ли ты явишься, бездельник! — звонко пронесся, будя утреннюю тишину, повелительный окрик Эдуарда.
— Вы слышите? Он зовет меня! — пугливо озираясь, прошептал мальчик и стремительно отбежал от постели…
— Разве ты его так боишься? — удивился Сережа.
— О-о! Он такой большой и сильный и так больно дерется! — произнес ребенок, и карие глаза его наполнились страхом.
— А разве ты не можешь пожаловаться отцу?
— О, вы не знаете Эдуарда! Он прибьет меня тогда еще сильнее. — И пугливо кивнув своей не по туловищу большой головой, Павел вприпрыжку, шлепая босыми ногами, кинулся за дверь и в один миг скрылся за нею.
Сергей быстро вскочил с постели и стал одеваться.
Июньское солнце играло. Плавясь целым морем червонного золота, оно дробилось сотнями золотых искр, веселое, радостное и жгуче-ласковое повсюду.
Сережа открыл окно… Сочный, смолистый запах благовонною волною ворвался в комнату. Весь двор Редевольда точно купался в золотом море. В саду было прохладно, зелено и хорошо… Смолистые ели шептали что-то таинственное и веселое, помахивая веером своих иглистых ветвей. Березы стояли дальше, белоствольные, робкие и стройные, как молодые девушки в воскресных платьях.
Среди сада на ровной утоптанной площадке виднелась маленькая часовня, красиво выложенная из белого мрамора. Жимолость и дикий плющ сплелись вокруг нее и таинственной сетью пышно-зеленых бархатных листьев оцепили кружевным покровом белый мрамор… А там дальше белели стены, серые, угрюмые, с пробитой брешью позади сада, как раз за мраморной часовней в самой чаще еловых аллей…
Через брешь и повыше стен уходила ввысь башня… К ней лепилось, точно ища ее покровительства, огромное полуразрушенное здание с темными, поросшими мхом стенами, давно поддавшееся разрушению своих каменных громад.
Это были развалины старого замка, забытые, покинутые, но странно красивые в этом волшебном сиянии праздничного солнца.
За ними громоздилась скала над крутым обрывом, образовавшимся над морем.
Сказочно-прекрасное, серебристо-зеленоватое и говорливое, говорливое без границ, оно тихо плескалось об эту единственную скалу студеной волной.
— Красиво, — вырвалось из груди Сережи, — чудо, как красиво: забытый людьми таинственный и дивный уголок земного шара! Вот бы своих сюда! отца, маму, Наташу, — задумываясь, мечтательно заключил Сережа.
Неожиданно раздавшийся позади него кашель заставил его быстро обернуться.
На пороге комнаты стоял его ночной спутник, такой же угрюмый и суровый, как и окружающие его таинственные развалины замка… Дневное светило, казалось, не изменило его лица, не придало ему ни оживления, ни света… Оно было так же темно и непроницаемо, как и ночью.
— Молодые господа готовы и ждут вас уже в классной, господин учитель! Я отнес туда же и ваш утренний кофе! — Прозвучал его глухой, не поддающийся ни малейшей вибрации, голос.
— Сейчас иду! — весело отозвался Сережа и стал с наслаждением плескаться в студеной струе, со звоном забившей из нехитро устроенного домашнего рукомойника. Потом, расчесав свою пышную шевелюру, он поспешил за стариком.
Снова потянулись бесконечно-длинные темные коридоры… Один… другой… третий… Со сводчатыми потолками, с глубокими нишами по бокам. И не было, казалось, им конца и счета, этим коридорам.
