В классе Паша сидел чуть позади Зойки с Ритой в соседнем ряду. Поглядывая иногда на них, думал о Зойке: «Худая какая, шея вот-вот переломится» Неясное, минутное чувство, похожее на жалость, беспокойно шевелилось в нём, но так и не понятое им, быстро проходило.
Вид Зойки на вечере, что называется, застиг его врасплох. Неизвестно, сколько бы простоял Паша в приятном оцепенении, если бы не услышал удивлённый голос Зойки:
– Паша, ты чего?
– Я? Я…ничего.
– А куда Рита подевалась?
В самом деле, куда подевалась Рита? Паша, наконец, оторвал взгляд от Зойки и стал осматривать зал. Скоро он увидел Риту, которую подхватил один из солдатиков и кружил в вальсе. Паша стал наблюдать, как они танцуют. Её голубое платье летало вокруг ёлки, летали длинные светлые локоны, схваченные голубым бантом. Паша видел и чувствовал: Рите было хорошо, радостно, ей всё здесь нравилось – и ёлка, и оркестр, и её голубое платье, и белые лодочки. В какое-то мгновение он вдруг понял: самой себе она тоже нравилась. «Бе-е-зу-умно!» – мысленно произнес он, растягивая слово, как это делала Рита, а потом подумал: она такая счастливая, что ей никто не нужен.
Оркестр умолк, и танцующие стали расходиться по своим местам. Рита и солдат (жёрдочка в гимнастёрке!) остановились недалеко от Паши. Он не слышал, о чём они говорили, только видел её смеющееся лицо, видел, как солдат осторожно взял её под локоть и так же осторожно передвинул на три-четыре шага в сторону, где было поменьше людей. А Рита всё смеялась, слушая его, и при этом едва уловимым движением встряхивала головой. Её волосы взлетали на миг и тут же проливались золотыми струями на плечи, а над ними трепетал голубой бант.
«Какая красивая!» – вдруг осознал Паша, и это открытие изумило его. Что случилось с ним сегодня? Почему он раньше не замечал, что девчонки в их классе такие красивые? «Чтобы увидеть всю прелесть картины, надо найти точку, с которой она видна», – мелькнула в голове фраза, которую он не раз слышал от художника, преподававшего у них в школе рисование и черчение. «Наверное, я только сейчас нашёл эту точку», – подумал Паша. Он смутно начинал догадываться, что впервые в жизни смотрит на Риту отстранённо, с какого-то расстояния, возникшего между ними. Чем оно вызвано, хорошо это или плохо, ещё не понимал, только чувствовал, что так, как прежде, уже не будет.
Рита и солдатик всё ещё стояли неподалеку. Она смеялась; наверное, солдат рассказывал что-то забавное. Оркестр заиграл модный фокстрот, и Рита тотчас сорвалась с места, увлекаемая партнёром. И почти все, кто был в зале, в масках и без них, задвигались в весёлом ритме. Паша теперь только подумал, что ему совсем ни к чему этот картонный нос с усами, всё ещё торчавший на лице. Он снял его и сунул в карман. И как будто только этого и дожидался, чтобы наконец-то как следует оглядеться.
На вечере было много посторонних, из других школ – все, небось, прослышали про духовой оркестр! Паша не любил танцев, терпел их только из-за Риты. Она же за весь вечер так и не подошла к нему и танцевала теперь где-то в другом конце зала. Паша, стоя в полном одиночестве, вовсе заскучал.
Тут он заметил Зойку. Она пробиралась к нему, стараясь обойти веселящуюся толпу, и была явно чем-то обеспокоена. Он снова подумал, как это странно, что ещё вчера он не смог бы описать ни Риту, ни Зойку, так как не видел, какие они, а сегодня словно прозрел. Зойка приостанавливалась, пропуская какую-нибудь пару, и снова шла, поджимая губы от нетерпения, и Паша поймал себя на мысли, что опять рассматривает её так, будто видит впервые. И вдруг он сделал открытие (уже которое за вечер!): она не такая, как все. Почему, понять не мог. Не такая, и всё тут!
В тонких чертах Зойкиного лица, во всей её фигурке было что-то хрупкое, незащищённое. Но удивительнее всего – огромные зеленоватые глаза. Паша не мог понять, что в них таилось, грусть или загадка, только таких глаз больше ни у кого нет.
Наблюдая за Ритой, Паша потерял из вида Зойку и не знал, танцевала она или нет. Увидев её сумрачное лицо, он понял, что Зойка чем-то расстроена. Она была бледна более обычного, и эта прозрачная бледность на удивление шла ей, пробуждая желание защитить, уберечь, поддержать под локоток, как тот солдатик Риту. Паше вдруг показалось, что Зойке, как и ему, тоже очень одиноко на этом маскараде, и нечто, похожее на жалость к ней, вновь зашевелилось в груди, как бывало на уроках.
Зойка подошла и, не глядя на Пашу, молча взяла пальто со стула.
– Ты чего? – спросил Паша, продолжая всматриваться в её лицо («определённо кто-то обидел»).
– Я домой хочу, – ответила она, натягивая пальто.
– Ну, весело же, а ты – домой, – не очень уверенно попробовал убедить её Паша.
– Я не хочу, ничего не хочу! – необычно резко сказала Зойка, и Паша почувствовал, что не может, не должен отпустить её одну.
– Тогда пойдём вместе, – сказал он.
– А как же Рита?
– Её проводят, – уверенно заявил Паша, – вон она…
Он хотел добавить грубое «отплясывает», но воздержался, только указал глазами на Риту, которая в это время приближалась к ним в танце. «Порхает, как стрекоза», – подумал Паша, и это было очень точное определение: Рита в голубом воздушном платье, перетянутая в талии узеньким пояском, действительно была похожа на стрекозу. Но для Паши весь смысл был заключён в слове «порхает», и он почувствовал, как в нём зарождается неведомый ему дотоле протест. Ему расхотелось подавать Рите боты, держать её шубку, бегать за водой. «Пусть этот бегает!» – подумал он о солдате.
Танец кончился, и Паша, сделав несколько шагов с самым решительным видом, положил шубку на руки ошеломлённому солдату:
– Сам держи!
– Не-е-но-орма-а-альный! – пропела изумлённая Рита, а Паша поскорее нырнул в толпу, чтобы не видеть и не слышать её: у него было такое ощущение, будто он только что освободился от того, что так долго не давало ему возможности проявить собственную волю.
Зойку он догнал на улице.
– Зачем ты ушел? – укорила она. – Рита будет волноваться.
– Не будет. А разволнуется, так есть кому успокоить.
Зойка даже остановилась от удивления: их спокойный, терпеливый Паша «выходил из берегов».
– Ты что? – спросила она.
– Это ты что? – сказал Паша, и Зойка уже слышала обычный, терпеливо-успокаивающий голос.
– А что я? – она шла, не глядя на него, но понимала, что не сумела скрыть от него своё состояние.
– Тебя кто обидел? – спросил напрямую Паша.
Зойка молчала, опустив голову. Она не представляла, как может рассказать об этом Паше или кому-либо другому. Один из выздоравливающих лейтенантов сразу разглядел её в толпе и пригласил на танец. Он, в отличие от новобранцев, уже повоевал и красочно описывал окопную жизнь на передовой и то, как ходил в разведку, как получил ранение. Зойка слушала сначала с таким восхищением, что лейтенант даже засмеялся:
– Эх, пичуга! Небось, ни одного выстрела не слышала?
– А где же? – словно оправдываясь, ответила Зойка.
– Кому – окоп, кому – танцы, – каким-то нехорошим голосом сказал лейтенант, и Зойка, уловив не то упрёк, не то явное осуждение, от смущения сбилась с такта.
– Но… если бы было нельзя, не разрешили бы, – робко пыталась она оправдаться.
– Совесть нужно иметь, а не разрешение, – вдруг начал закипать лейтенант. – Тут – танцульки, а в окопах – бойцы, товарищи мои, может, вот в эту минуту гибнут!
Зойка, окончательно смутившись, молчала, будто именно она была виновата в том, что за тысячи вёрст от фронта, в тылу, в школе в новогоднюю ночь устроили «танцульки». Она было остановилась, но, увлекаемая лейтенантом, ещё продолжала двигаться.
– Ладно, пичуга, – примирительно сказал лейтенант, – жизнь есть жизнь. У каждого своё.
Зойка не понимала, чего же хочет этот неспокойный лейтенант, который, осуждая танцульки, тем не менее, сам танцует весь вечер. Разгоряченный весёлым шумом маскарада, он всё теснее прижимал её к себе, рука его скользила по её спине с непонятным упорством, и ей это было неприятно, тягостно. Она попыталась высвободиться, но лейтенант не отпустил и, приблизив горячие губы к уху, прошептал:
– Пичуга, у тебя сестры старшей нет?
Зойка, хотя и не поняла вопроса до конца, почувствовала в нём что-то стыдное, и ей стал отвратителен этот лейтенант, тяжело и горячо дышавший прямо в ухо. Она рванулась из его рук:
– Пустите меня!
Лейтенант ослабил хватку, но не отпустил. Его лицо исказилось гневом:
– Строишь тут из себя! Да меня, может, убьют через несколько дней!
– Отпустите немедленно! – опять рванулась Зойка.
– Да иди, иди! – лейтенант разжал руки. – Сидят тут за нашей спиной! Ещё и не скажи ничего.
Зойка так живо сейчас всё это представила, что даже содрогнулась от унизительного чувства, охватившего её тогда и вновь остро пережитого. Но сильнее всего её уязвили слова лейтенанта о том, что она сидит за его спиной. И все они тут, в тылу, живут, работают, учатся, даже танцуют только потому, что где-то на фронте вот такие лейтенанты ходят в разведку, сидят в окопах, стреляют и сами могут в любую минуту «схватить пулю», как он выразился.
