Вдруг из-за ветел, которые росли у самой воды, стремительно выскочила моторная лодка. Она, вздыбив нос, легко перескакивала с волны на волну. Однако на развороте что-то случилось с мотором — он раза два чихнул и заглох. Над водой повисла тишина. Лодка беспомощно закачалась на волнах.
Мишка неожиданно бросился к краю обрыва, радостно закричал:
— Дядя Федя!
Человек, сидевший в лодке, задрал голову. Увидев ребят, он заулыбался, помахал рукой и принялся заводить мотор, резко дергая за шнур.
— На Красный Яр, дядя Федя? — снова крикнул Мишка.
— Ага-а! — донеслось снизу.
Наконец мотор завелся, и лодка с силой рванулась вперед. Дядя Федя еще раз помахал ребятам. Фуражка у него лихо держалась на затылке, белая рубаха вздулась пузырем от встречного ветра.
— Эх, нам бы такую лодочку, — вздохнул Левка.
— Плавал я на ней. С дядей Федей. К Красному Яру на рыбалку ездили. Там нельма водится.
— Вот бы туда!
— А чего — и поедем! — хвастливо заявил Мишка. — Поговорю с дядей Федей, он возьмет. Дядя Федя знаешь какой? Для ребят ничего не жалеет. Мужик, что надо!
Тропинка вывела ребят на высокую гриву. Петляя меж толстенных сосен, она выбежала на небольшую полянку, будто запорошенную снегом — столько здесь росло ромашек. В центре поляны высился холмик, а на нем деревянный обелиск со звездой из потускневшей латуни. Левка остановился, спросил тихо:
— Что это?
— Не видишь — памятник.
— Кому?
— Партизану.
— Кто он?
— Откуда я знаю? Партизан — и все. Иди да посмотри!
Левка приблизился к могиле. Обелиск был сколочен из грубо отесанных досок. На одной из них вырезано корявыми буквами: «Здесь похоронен красный партизан. Август, 1919 год».
Левка задумчиво глядел на заросший ромашками бугорок.
— Может, здесь не один похоронен…
— Один. Его дед Андрей похоронил.
— Бакенщик? Так он его знает?
— Нет. Партизан сюда случайно попал. Раненный.
— А кто его ранил?
— Да не знаю я! Вот придем — у деда и спросишь.
Дом бакенщика — добротный бревенчатый пятистенник под шиферной крышей — прятался в густых зарослях черемушника, рябин и желтой акации. Чуть в стороне, на тесном дворике, едва уместившись, стояли небольшой сарай и навес с сигнальным хозяйством. Почти от самого крыльца дома до реки вели широкие вырубленные в твердой земле ступени. Они обрывались у дощатого причала, вшагнувшего в воду двумя толстыми сваями. У причала, прикованные цепями, покачивались, лодки — весельная и моторная.
Мишку и Левку встретил коренастый паренек лет тринадцати. На его крупной голове небрежно сидела выгоревшая матросская бескозырка без лент. Вылинявшие коричневые штаны закатаны выше колен, ноги и руки заляпаны свежей глиной: паренек штукатурил стену сарайчика.
— Здорово, Василь! — бодро выкрикнул Мишка. — Знакомься — это Левка. Помнишь, говорил про него? В гости приехал из Барнаула.
Из-под широких черных бровей на Левку смотрели внимательные серые глаза. Вася хотел было подать Левке руку, но, взглянув на грязную ладонь, передумал.
— Порыбалить решили? Я тоже пойду с вами. Вот только стену домажу… Немного уж теперь.
Левка не любил долго знакомиться и стоять без дела.
— Давай, мы тебе поможем, — сказал он просто. Вася еще раз мельком взглянул на щупловатую фигурку Левки, на его очки, на шляпу, улыбнулся:
— Помогите, ежели замараться не боитесь.
Пока Левка снимал рубаху и тоже закатывал штанины, Мишка незаметно исчез. Левка хватился его, когда взял первый ком глины.
— А где же Мишка? — Позвал: — Пантагрюэша! Никто не откликнулся. Левка хмуро качнул головой:
— Сбежал, а! Не иначе спать завалился где-нибудь в кустах. Сходить намять бока, что ли?
Вася засмеялся.
— Ладно. Без него обойдемся.
Ребята споро взялись за дело. Левка с силой бросал в одранкованную стену сарая куски тугой унавоженной глины так, что они крепко прилипали, а Вася сначала разравнивал их рукой, а потом разглаживал широкой дощечкой, предварительно обмакивая ее в воду. За полчаса работа была закончена, и ребята спустились к реке умыться.
— Устал? — спросил Вася.
— Ну, что ты! Не такое делал.
На самом же деле спина и руки у Левки от непривычной работы ныли, а ладони и пальцы, исколотые соломой, горели, словно обожженные.
— Может, лучше искупаться? — неуверенно предложил Левка, поглядывая на темную, подернутую мелкой рябью реку.
Вася одобрительно кивнул.
— Это — хорошо. Утром вода бодрая. Силу дает.
И пока Левка нерешительно топтался на берегу, Вася, быстро скинув одежонку, словно торпеда, ушел в воду. Вынырнул он довольно далеко от берега, выкрикнул весело.
— У-ух, славно! Давай, Лев, сигай, не робей!
Вода была холодной, а на глубине просто ледяной. Левка очень скоро ощутил на себе всю ее «бодрость» — через минуту выскочил на берег посинелый и дрожащий, словно в лихорадке.
— А ну его, такое купание, — простучал он зубами, натягивая рубашку. — Даже внутри все трясется…
Вася заливисто хохотал, показывая блестящие ровные зубы.
Когда ребята уже направились к ступеням, чтобы подняться к дому, из кустов неожиданно вышел заспанный всклокоченный Мишка.
— Что, купались? — лениво спросил он и с визгом зевнул. — Дураки. Можно воспаление какое-нибудь схлопотать…
Левка окинул Мишку презрительным взглядом.
— Все спишь, несчастный?
— Кто? Я?! — попытался изобразить удивление Мишка. — И не думал. Наоборот… Я тут одну штуку обмозговываю — самолов изобретаю…
У Левки даже рот открылся от такого наглого заявления.
— Что-о?
— Самолов… Сам будет рыбу вытаскивать, — еще наглее сказал Мишка, уставив в Левку невинные глаза.
Левка дико захохотал, потом, оборвав смех, обернулся к Васе.
— Нет, ты послушай, Василь, что этот толстый мухомор говорит! Слышишь — он изобретает! Это же Ползунов, Эдисон, братья Райт! Сними скорей, Василь, свою бескозырку, падай на колени перед великим изобретателем, можешь даже крикнуть «ура!»
Вася смеялся. Нет, этот его новый знакомый, Левка Чайкин, славный парень, веселый и разговаривает как-то уж очень смешно. С таким, поди, никогда не заскучаешь. Зато Мишке совсем не было смешно. Он стоял надутый и обиженно сопел.
— Им правду говоришь, а они…
Левка с состраданием оглядел Мишку, его припухшее лицо, качнул головой.
— Ну, Пантагрюэша, ну, враль!.. — И уже другим тоном: — Вот что: иди вымой рожу и — умолкни. Не то я за себя не ручаюсь. Айда, Василь.
Левка легко, через ступень, запрыгал к дому. Только выбрался во двор — из сеней вышел бакенщик. Это был высокий кряжистый старик с густыми, побеленными сединой волосами. Он приветливо оглядел Левку.
— Чей такой будешь?
— Я к Борковым в гости.
— А, племяш Марии Николаевны… На рыбалку?
— На рыбалку.
— Ну, ни пуха, как говорят, ни пера вам. — И принялся работать по хозяйству.
Левка, как увидел деда, сразу про обелиск вспомнил: расспросить бы!
— Он у тебя не злой? — спросил Васю.
— Кто? Дедушка-то? Вот уж придумал!
— Поговорить с ним надо…
Выждав удобный момент, когда бакенщик присел на чурбак и достал черную прокуренную трубку, Левка подошел к нему.
— Дедушка, это правда, что вы партизана похоронили?
Дед Андрей сдвинул лохматые и тоже седые брови. Левка чуть оробел, подумал, что бакенщик рассердился за неуместный вопрос. Но дед ответил просто:
— Да, похоронил.
— Расскажите…
— Да что рассказывать-то, — проговорил бакенщик, раскуривая трубку. — Давно это случилось, да и история короткая…
Подошел Вася, присел возле деда, рядом примостился Мишка. Он так и не умылся и поэтому избегал смотреть на Левку.
— Жили мы тогда с бабушкой на этом же месте. Но только здесь не было ни этого дома, ни сарая. А стояли махонькая избушка да дырявый навес. Одно и было в ту пору хорошего — молодость наша и думка о счастливой жизни. А счастья мы, пожалуй, и не увидели б, кабы не грянула революция. Да не по вкусу она пришлась буржуям. Сколь всяких врагов сразу объявилось у трудового народа! Поналезли в Сибирь и белочехи, и французы, и англичане, и польские легионеры. А главное — адмирал Колчак с недобитыми офицерьем и буржуями. Загорелась огнем вся матушка Сибирь: гражданская война пошла. У беляков винтовки, пушки да пулеметы, а у нас, партизан, берданки да пики. Вот и попробуй, повоюй! Но народ не сломишь. Одни воевали, другие помогали им кто чем мог. Доводилось и мне помогать: перевозить партизан на другой берег. Спишь, бывало, ночью и вдруг — бах, бах, та-ра-рах! Такая пальба в лесу или в селе откроется, что из избы выйти страшно. И вот как-то после такой неспокойной ночи вышел я к бору леснику срубить. Гляжу, человек лежит. Подхожу к нему, а он, молодой, смотрит на меня и слезы в глазах. Шевелит губами, сказать что-то хочет, а голоса нет. Присел к нему, ухо ко рту приставил. Слышу говорит: «Фляжку…» А я жду, может, еще что скажет. Он громче и будто с досадой: «Фляжку, фляжку…» Два раза повторил и на реку показал. Посмотрел я, а сбоку у него фляжка висит. Пить хочет, думаю. Взял ее, отвинтил пробку. Он жадно смотрит на мои руки, а сказать ничего не может, только губами шевелит. Наклонил я фляжку, она пустая: давно, видно, воду выпил, бедняга. Побежал я в избу за водой. Прибегаю обратно, поднимаю голову партизана, чтобы напоить, я он уже умер!.. Всю жизнь теперь виню себя, что не смог напоить человека перед смертью.
