По правде говоря, я ждал пятерки, похвал и даже триумфа. И ожидания мои сбылись!
Домашнее задание выполнили многие. Но большинство написало по одному предложению. Например, как длинная глазастая Светка Луткова: «Петя Петушков, прыгая по половицам, пел прекрасную песенку».
По сравнению с другими отличился Стасик Сударкин. Он сочинил стихи:
Кудлатый Кирила
Купил крокодила.
Кормил капустой квашеной.
Крокодил – как крашеный.
Все веселились. Нина Алексеевна тоже смеялась и поставила Сударкину пятерку, только спросила при этом:
– А почему крокодил как крашеный?
– Ну, он же зеленый!
У меня что-то ёкнуло в желудке. А Нина Алексеевна покивала:
– Ну что же, все правильно. А теперь почитаем еще про одного зеленого зверя…
И стала читать моего «Зюзю».
Успех был полный. Веселье и смех.
– Все замечательно, – сказала Нина Алексеевна. – Только опять какая-то странность. Почему заяц зеленый? Ну, крокодил это понятно. А зеленые зайцы разве бывают?
– Это же сказочный заяц! – храбро объяснил я, чувствуя поддержку масс. – У меня в непроливашке недавно были зеленые чернила, и я хотел написать ими сказку, но они кончились. А сказка все равно хотелась…
Нина Алексеевна сочла объяснение вполне достаточным. Только спросила еще, откуда мне известно слово «зоотехник». Я объяснил, что зоотехником работает муж моей взрослой сестры. Он ездит в командировки по северным зверофермам. Только он вовсе не злой, не такой, как Заикин.
Нина Алексеевна поставила мне в тетради большущую пятерку. Правда, не зелеными, а красными чернилами…
7.
Здесь, пожалуй, можно заканчивать повесть, потому что сюжеты, связанные с непроливашкой, я исчерпал.
Красный лев с непроливашки стерся, конечно, очень быстро, но я утешил себя тем, то он живет в зеленых джунглях – тех, что я рисовал когда-то зелеными чернилами. Там лев мирно гуляет по чаще вместе с зайцем Зюзей, а над ними весело летает звонкий зяблик Зинь-зинь.
Непроливашка жила у меня долго. Правда носить ее на уроки я скоро перестал. В третьем классе я перешел в другую школу, там чернилки были казенные, дежурные расставляли их на партах в начале занятий. А моя непроливашка служила мне для домашних заданий и для писания стихов, которые я во множестве сочинял в старших классах. Потом, когда я уехал учиться в университете, ею пользовался мой братишка…
Куда девалась непроливашка, не знаю. Затерялась где-то, когда мама с братом переезжали в Свердловск. И я очень обрадовался, что в точности такую же чернилку подарила мне жена.
А может быть, она – та самая?
Сейчас непроливашка пуста. Я давно уже не пишу чернилами. Даже теми, что в авторучках. Почерк стал портиться невероятно, пришлось осваивать компьютер. Но нет-нет, да и гляну я на старинный письменный прибор, где обрела свое место белая с синими полосками чернилка – подружка нашего давнего школьного детства. И мне кажется, что на дне ее немало еще интересных историй (кажется, об этом что-то есть в одной из сказок Андерсена). И может быть, эти истории я когда-нибудь напишу. По крайней мере, надеюсь.
Кроме того, в непроливашке по-прежнему живут красный лев, зеленый заяц Зюзя, зяблик Зинь-зинь и немало других сказочных персонажей, которых я успел напридумывать за свою жизнь…
Да, вот еще что! Возвращаясь к началу повести, хочу сообщит читателям, что мичман Костинька (то есть Константин Андреевич!) Трубчинский благополучно вернулся на шлюпе «Афродита» из кругосветного путешествия. Потом он еще не раз участвовал в дальних плаваниях, в том числе и командиром корабля. А в дальнейшем дослужился до контр-адмирала.
Дотошный читатель может воскликнуть: «Но ничего же этого не было! Вы сами признались, что графа Андрея Гаврилыча и его сына придумали!»
Да кто же знает! Скорее всего, не было, а может быть, все-таки и было… А кроме того, если я придумал своих героев, значит, имею право сам определять их судьбы. И возможно, что командир корабля Константин Андреевич Трубчинский еще объявится в какой-нибудь из моих повестей. Из тех, что пока прячутся в непроливашке…
Пять скачков до горизонта
1
В рассуждении, что «раньше солнце светило ярче, трава была зеленее, а небо голубее», всегда слышится ирония. Мол, в детстве мы всё видим в радужных тонах. Но с другой стороны… Воздух и правда был чище, реки полноводнее, а тополиные листья в середине лета не корчились от бурых лишаев. И еще одна бесспорная истина: воздуха на планете было больше. Странно, что люди не обращают на это внимания. А ведь на то, что атмосфера стала жиже и легковеснее, неумолимо указывают приборы.
У меня таких приборов два. Это барометры-анероиды (анероидами ученые люди их называют в отличие от ртутных барометров – громадных, похожих на метровые градусники и нынче почти никому не известных).
Так вот, этих пружинных барометров-анероидов у меня пара. Один я купил лет пятнадцать назад. Заплатил какую-то ерунду. Сейчас такие приборы – заключенные в резные рамки, оформленные в старинном стиле – продаются в сувенирных отделах универмагов за бешеные деньги. А в конце восьмидесятых это был вроде как ширпотреб. Я подумал, что солидная круглая штука со стрелками будет хорошо смотреться рядом с прибитым к стене штурвалом, корабельными часами и моделью старинного парусника по имени «Арабелла». Барометр и правда вписался в интерьер моей «каюты». Я откинулся на диване и стал любоваться. И… вдруг меня царапнуло ощущение: что-то здесь не то.
Да, было явное «не то».
С детства я знал, что нормальное атмосферное давление – семьсот шестьдесят миллиметров. Мне было известно это еще в первом классе. Число 760 стояло на самой верхней точке круглой шкалы барометра, точно посередине. Под напечатанным старинными буквами словом « ПЕРЕМ h ННО ». То есть при таком давлении погода ожидалась самая обыкновенная: могло светить солнышко, могли набежать облака и брызнуть легкий дождик. Низкое давление – от 720 до 730 миллиметров – обещало «БУРЮ». А высокое – от 790 до 800 – «В.СУШЬ» (то есть «великую сушь»). Так утверждал барометр, который я помнил с семилетнего возраста.
А тот, что я купил в универмаге, говорил о другом. Если верить ему, нормальное давление составляло всего 750 миллиметров ртутного столба – именно эти цифры увенчивали шкалу и предсказывали переменную погоду. Буря обещала разразиться, когда стрелка скатывалась ниже 720-ти, а великая засуха наступала уже при 780-ти. То есть современный анероид делал поправку в минус десять миллиметров. Словно у атмосферы уже не хватало сил, чтобы давить на земную поверхность с принятой ранее силой и обеспечивать погоду на прежних условиях. Куда они девались, запасы воздуха-то? Может, его сожгли в полетах авиалайнеры? (Я слышал где-то, что за один рейс над Атлантикой большой самолет сжирает около шестидесяти тонн кислорода). А может, виноваты ядерные испытания?.. Или я просто ошибаюсь, вспоминая барометр своего детства?
Чтобы проверить себя, я поехал на край города, где у самого леса, в деревянном доме, обитала семья моего младшего брата. Самого брата уже не было на свете, он умер от неожиданно свалившейся болезни, не дотянув до сорока лет, такая вот судьба. А семья, постепенно разрастаясь, жила на прежнем месте. Я помнил, что раньше у них висел на стенке книжного шкафа старый барометр. Когда-то он принадлежал отцу брата, моему отчиму.
На сей раз барометра я не увидел. Стал расспрашивать. Моя взрослая племянница отмахнулась:
Валяется где-то в углу. У него стекло разбилось, стрелки отпали…
Я охнул, бросился разгребать за шкафом всякое барахло. Нашел, вытащил беднягу. Черная стрелка беспомощно болталась на оси. Медной стрелки-регулятора не было совсем. Расколотое пополам стекло тут же вывалилось и распалось на несколько кусков.
–М-да… – я вложил в это краткое слово красноречивую оценку ситуации.
А чего? – осторожно отозвалась племянница. – Рухлядь же…
– Не рухлядь, а семейная реликвия! – И я кратко изложил историю реликвии племяннице и двум ее хлопающим глазами сыновьям ясельного возраста. Сыновья ничего, конечно, не поняли, а племянница пробормотала:
– Я про это не знала…
– Разве отец не рассказывал?
– Я не помню…
Как принято говорить, вот она нынешняя молодежь…
– Я заберу эту штуку.
– Конечно, конечно…
В сорок шестом году, когда я был худосочным тюменским первоклассником, этот барометр висел в комнатушке с обитыми некрашеной фанерой стенами, рядом с окном. Фанера делала комнатушку похожей на каюту парусника – так мне нравилось думать. Жить от этого становилось интереснее. А вообще-то жилось тесно. Мы там обитали втроем: я, мама и отчим. В доме номер тридцать два на улице Смоленской (сейчас от этого деревянного квартала не осталось и следа). Дом был частным, принадлежал двум семействам. За тонкими стенками нашего жилища, справа и слева, обитали хозяева. Кроме взрослых, там были две вредные девчонки: Лилька – моя ровесница, и Галка – на год старше. Мои отношения с ними складывались неровно…
