И щелкнул сладкоежку желудем из рогатки.
— Ой, — закричал Чосек, — заклинаю тебя: уходи скорее в свою преисподнюю! Мне недосуг выяснять отношения сегодня! Завтра, старина!
— Нет, не уйду, пока не посчитаемся! Ты мелкий воришка — кипеть тебе в смоле!
Тут Чосек дал такого стрекача, что его два дня искали и найти не могли.
Возвращается смирный-пресмирный.
— Отныне, друзья, жадничать больше не буду!
— Что же так? — спрашивает Гонзасек.
— Совесть замучила.
— Оно и видно! Говорят, ты сегодня утром из ларька кулек халвы унес, не заплатив!
— Не знаю, о какой халве речь. Я халвы не покупал, потому что у меня денег нет. Может, кто другой покупал, на меня похожий?..
Да, слава ходила по пятам за паном Дылей и его товарищами. Только они сторонились славы. Кто говорил, что из скромности, но некоторые утверждали, что слава мешала им спокойно проводить дни жизни.
Утюгович, городской «мастер светописи», хотел запечатлеть всю троицу для витрины своего фотоателье.
— Представляете, как попрет народ в мое заведение? — говорил он, цокая языком. — Это же такие биндюжники, ух! У одного оторван хвост, у другого на ушах солома — типичные аборигены!..
Однако пан Дыля наотрез отказался фотографироваться, даже когда Утюгович пообещал заплатить сто рублей. Впрочем, Гонзасек убедил Дылю согласиться на пару пробных снимков для личного альбома.
Случился конфуз: Гонзасек при съемке чихнул, — пленка засветилась. Нервный Утюгович поднял скандал и потребовал возместить стоимость пленки, но ничего у него, разумеется, не вышло.
В другой раз братьев взялся изобразить местный художник Раздрапендеревский, причислявший себя к выдающимся мастерам на том основании, что его тетя жила в Кракове.
За готовность позировать Гонзасек сорвал с художника пять рублей, — в те времена на рубль можно было хорошо пообедать втроем.
Когда Раздрапендеревский принялся малевать круги и треугольники, не глядя вовсе на умилительную троицу (он был, разумеется, абстракционистом, как всякий, не способный прибавить к классическому наследию), у него отчего-то стали ломаться карандаши и кисти. Откуда ему было знать о гипнотизерском таланте Гонзасека?
— Нас может увековечить только народное предание, — подмигнул Чосек, утешая опростоволосившегося абстракциониста. — Передайте большой привет своей тете. Правда, я не был в Кракове, но, когда меня пригласят, непременно навещу этот город!..
Это всегда поучительно — послушать человека, если он рассказывает о своей жизни. Характер не растет на пустом месте, и когда понятно, на чем вырастает характер, тогда понятен и человек.
В один из дней рождения пан Гымза, изучавший как раз японские методы управления «человеческим фактором», пригласил к себе домой подсобный персонал, включая пана Дылю с товарищами. По обыкновению удачливых людей, весьма много о себе полагающих, он целый вечер рассказывал, как родился, как женился, как «вышел в люди», тем более что перед тем крепко-таки набрался браги.
— Ага, я учился. Мог стать академиком. Чуть не окончил университет. Во всяком случае посещал его полтора года, тогда это было бесплатно, и крестьянский сын считался ничуть не хуже сына какого-либо королевского министра.
— Был у него секрет, — добавила жена Гымзы, пани Ядвига. — Возьмет билет на экзаменах или зачетах, увидит, что все ему знакомо, как китайская грамота, подойдет к преподавателю и пошепчет на ухо. Ну, тот побледнеет или побуреет, кто уже как, наморщится и поставит трояк. Чтоб только отвязался.
— Вы великий человек, пан Гымза, — поощрял Чосек, уписывая пироги с капустой и фаршированный перец с чесноком. — Преподаватели, конечно, видели, с кем имеют дело, и не хотели лишней канители!
— Как бы не так, — качал головою пан Гымза, вспоминая. — Знаете, что я говорил на ушко этим нахалам, имевшим заработанные, а не купленные, как теперь, дипломы? Я говорил: «Не поставите трояк, воздух сию минуту испорчу так, что неделю не сможете проветрить». И показывал банку с тухлыми яйцами, присовокупляя: «И сам добавлю, я по этой части мастак!»
Пан Гымза раскатисто смеялся.
— Окончил на тройки первый курс, ну, а зимнюю сессию на втором завалил: банку мою украли, а желудок что-то забарахлил… Очень жалею: сидел бы теперь не с вами, неумытыми харями, а где-либо в парламенте, и меня показывали бы по телевизору как отца беспризорной демократии. От докучливых избирателей отбивался бы мой помощник, говоря, что я в Чикаго или Чатануге, а бесплатная секретарша чесала бы мне перед сном пятки.
— Я думаю, если бы вы и в парламенте применили свой метод, то сделались бы спикером или того больше, — двусмысленно сказал Чосек. — И в премьеры можно было бы прицелиться, несколько сменив анкетные данные. Они ж там, как коты, дремлют, и если создать творческую атмосферу, будут голосовать, как миленькие!
— А вот я сейчас возьму да и тряхну стариной, — внезапно пообещал пан Гымза, отчего-то багровея. — Проверю, на что я еще способен!
— Имейте в виду, он и меня таким макаром в первый раз в кино повел, — скороговоркой проговорила пани Ядвига. — Не пойдешь, сказал, гудок на всю улицу подам и тебя опозорю! — Она достала из сумочки прищепку, защемила свой нос, прогнусавив, что уходит к соседке и вернется только к ужину следующего дня.
— Испугалась, — подмигнул пан Гымза, когда пани вышла из столовой. — А мне захотелось открыть еще жбанчик браги. Эта язва ни за что не позволила бы, — жадная. В любом деле, ребята, нужен свой метод!..
Председатель этого кооператива Бабэльмандебскеричевский, при старой королевской власти восемь раз судимый за спекуляцию и мошенничество, восемь раз досрочно освобождавшийся из мест заключения и семь раз менявший паспорт, удлиняя каждый раз свою фамилию, пригласил однажды Чосека на работу.
— Я загримирую тебя под сингапурского попугая, ты будешь висеть в клетке и говорить нужные слова, склоняя клиентов к сговорчивости! Теперь надо работать наверняка: если посадят, бесплатно, как прежде, только качая права, уже не выберешься, потребуется огромная взятка!..
Ситуация была сложная, сумму пообещали изрядную, и Чосек подписал контракт. Это случилось в отсутствие пана Дыли.
Через неделю от него пришло письмо, написанное особыми крючками, которые мог разобрать только Гонзасек: «Мой шеф продает иноземцам Жигули, но не автомобиль, а горы возле Волги, и я целыми днями внушаю президенту Волжской республики, что он будет утоплен, если не поставит своей подписи под документом, разрешающим сделку…»
Потом пришло еще одно письмо: «Карты раскрыты: накоплений не будет, с меня вычли за брань и за еду».
И, наконец, третье письмо: «Гонзас, уговори Дылю, купите поросенка. Назовите его «пан Бабэльмандебскеричевский». Когда я вернусь, я зарежу его своими руками! Гад повторяет, что свобода в обществе — это необходимость работать на таких типов, как он!..»
Чосек появился через месяц страшно исхудавший. Он махал руками и кукарекал, плевался и рассказывал низкопробные анекдоты. Друзья лечили его целый год, и он едва-едва вошел в норму.
— Самое скверное, ребята, — быть чужим попугаем, — повторял он после, вспоминая кооператив «Лимончик». — Если бы все знали, какая свобода воспоследует, нынешнее господство лямзелей и слямзелей было бы невозможно…
Гымза не раз говаривал такое, во что никто не верил, но что потом и осуществилось: «Мы пойдем навстречу близоруким пожеланиям массы и установим высокую стоимость самой искусной рабочей силы. Однако под предлогом борьбы с гультаями введем тут же безработицу и резко сократим количество рабочих мест, так что ишачить каждому придется в десять раз больше, чем теперь!..»
Чосек, работавший у пана Гымзы, не раз слушал эти откровения и тосковал. Особенно горько стало, когда он узнал, что Гымза записался в какую-то партию, выставил свою кандидатуру в городской магистрат, и выборщики, знавшие или слыхавшие, что Гымза прохвост и негодяй, отдали большинство голосов именно за него.
— И как это вы собрали больше всех голосов, хотя как знаменитого политического деятеля вас пока знают немногие? — прикинувшись пиджачком, спросил Чосек.
— А, эти дурни? — рассеянно ответил пан Гымза, подписывая какие-то счета. — Они ошалели от жажды богатств и умопомрачительной свободы, которую им внушили газеты. Они не соображают, что есть еще другие богатства, которые у них были и которых теперь у них не будет… Они еще десять лет будут голосовать за всякого, кто пообещает им «красивую» жизнь. И богатый теперь получит больше голосов, нежели бедный. Как рассуждает обыватель, не зная кандидатов? Раз этот сумел разбогатеть, стало быть, башковит…
