– Здравствуйте, господин доктор.
– Боже, как официально! Мы же с вами договорились, Гертруда. Итак, каковы наши успехи?
– Все оформлено. Гостиница вместе с рестораном передана нам в аренду на десять лет.
– Вам… - поправил Доппель.
– Но, Эрих!…
– Фирма "Фрау Копф и К°". Так вот я - всего-навсего "К°". - Он засмеялся. На одутловатом, когда-то красивом лице у глаз и губ собрались морщинки. - Дела наши на фронте идут великолепно. Не сегодня-завтра падет Ленинград. Два шага до Москвы. Вы обратили внимание на офицера, который вышел от меня?
– Нет.
– Напрасно. Это мой старый друг. Через несколько дней о нем заговорит мир! Он командует спецгруппой, которая выполнит особое поручение фюрера, взорвет Кремль!
У Гертруды Иоганновны перехватило дыхание. Она представила себе такую знакомую Спасскую башню падающей в туче розовой пыли, как стена дома напротив гостиницы во время первой бомбежки. С трудом сдержав крик, она выдавила из себя хриплое:
– Зачем?
– Все, что напоминает Восток, должно быть уничтожено. Мы построим новую жизнь на чистой земле! Но это будет завтра. А сегодня нашим офицерам нужен хороший уютный отдых, приличный стол, доступные развлечения. Надеюсь, ваши добрые, женские руки…
– Эрих, - перебила она его. - Я всего лишь артистка цирка.
– Вы немка, Гертруда. У вас есть характер. Думаете, я не знаю, как вы завоевывали… м-м-м… жизненное пространство там, в советском застенке?
– Я только защищалась.
– Нет, вы нападали. Вы нападали, как истинная дочь своего народа. Напористость, отвага у нас, у немцев, в крови. Не так ли? Отто! - неожиданно позвал он и, когда тот появился в дверях, приказал: - Вызовите Шанце, он должен быть в караульном помещении. - И, обратившись к Гертруде Иоганновне, добавил: - Гуго Шанце - мой вам сюрприз и гвоздь вашей будущей фирмы!
Доктор Доппель оказался не только оратором, но и коммерсантом. Это была его идея: взять в аренду гостиницу с рестораном, отсрочить платежи за аренду и начать обслуживание приезжих офицеров. Пока служба безопасности проверяла Лужину, он обдумывал, прикидывал, подсчитывал. Лужина показалась ему женщиной волевой, энергичной, судя по ее поведению в тюрьме. И потом, она была артисткой, умела держаться. Не всякая женщина прыгнет на лошадь на скаку! И даже то, что она не искушена в коммерции, его устраивало. Воровать не будет. В сущности, Гертруда - подставное лицо. А гостиница и ресторан с кабаре для офицеров будет приносить приличный доход. Беднягам скучно и некуда девать деньги!
К тому времени, когда служба безопасности в лице штурмбанфюрера Гравеса известила доктора о том, что Гертруду Лужину можно использовать в качестве служащей, доктор уже все продумал, прикинул и подсчитал.
Несколько раз он беседовал с Гертрудой. Он не уговаривал ее, он красноречиво, в свойственной ему манере расписывал достоинства и блага будущего "дела". А сам одновременно вел от ее имени переговоры с военным комендантом и городской управой. Он был уверен, что Гертруда Копф согласится. В конце концов женщина должна была заняться каким-либо делом!
А Гертруда Иоганновна не заставила себя долго упрашивать. Уж лучше быть владелицей гостиницы, чем, допустим, переводчицей у штурмбанфюрера Гравеса в СД. Да и посоветоваться ей было не с кем. Никому не требовалось починить замок чемодана.
Так появилась на свет скромная фирма "Фрау Копф и К°".
Предстояло принять гостиницу, проверить служащих, подобрать штат, кое-что перестроить в ресторане, найти или выписать из Германии артистов для кабаре.
Всю финансовую часть Доппель взял на себя, а организацию возложил на Гертруду. Женщина смыслит в кухне и уюте больше!
В дверь постучали, и в кабинет, прихрамывая, вошел тощий фельдфебель. Форма на нем висела мешком, ремень сползал на бедра. Лицо у него было вытянутое и бледное, даже зеленоватое. Длинный острый нос свисал чуть не до губ, казалось, что он прямо тут же вытягивается и фельдфебель прилагает бесконечное внутреннее усилие, чтобы он не вытянулся до полу. Может быть, от этого светлые, близко посаженные к носу глаза его были печальны. Он поднял вверх непомерно длинную руку и тонким слабым голосом выкрикнул:
– Хайль Гитлер!
– Хайль. Вот, Гертруда, это Гуго Шанце, личный повар генерала Клауса фон Розенштайна! - несколько торжественно произнес Доппель.
– Повар? - с сомнением спросила Гертруда Иоганновна, уж очень не вязалась тощая бледная фигура фельдфебеля с профессией повара.
Доппель понял ее и улыбнулся.
– Внешность обманчива. Я сам неоднократно имел удовольствие пробовать его стряпню. Ах, какое это было прекрасное время! Генерал фон Розенштайн любил и умел поесть. Не так ли, Гуго?
– Так точно, господин доктор.
– Кто же теперь кормит генерала? - спросила Гертруда Иоганновна.
– Теперь он сам кормит червей. Его убило осколком русского снаряда.
– Простите… Вы тоже были ранены?
– Нет, фрау. Я хромаю с детства. Просто нога высохла ни с того ни с сего. А генералу нечего было на старости лет соваться в эту кашу. Сидел бы дома.
– Какой ужас! - Гертруда Иоганновна побледнела и на глазах ее заблестели слезы, потому что она представила себе Ивана, которого убивает немецкий снаряд.
– Гертруда, дорогая, вы - истинная немка, - проникновенно сказал Доппель. - Не надо слез. Генерал Клаус фон Розенштайн пал смертью героя за фюрера и Германию! Гуго, вы расстроили свою новую хозяйку фрау Гертруду Копф.
– Прошу прощенья, фрау.
– Возьмете свои вещи и пойдете с фрау Копф. Она устроит вас на жилье в своей гостинице.
– Слушаюсь.
– Идите.
– Хайль Гитлер!
– Хайль.
"В своей гостинице! Ну и ну… Что еще впереди? Хоть бы скоре пришел человек, которому нужно починить замок чемодана", - подумала Гертруда Иоганновна, прощаясь с Доппелем.
3
Последние дни, когда матери стало совсем худо, Василь спал урывками, ухаживал за больной днем и ночью.
Фашисты выгнали из больницы всех. Тех, кто вовсе ходить не мог, выносили и складывали прямо на земле возле кирпичной стены больничного сада, на солнцепеке. Смотреть страшно!
Василь забрал мать домой. Пришли за ней втроем: он, Толик и Злата. Мать еле ноги переставляла. Хорошо, что идти не так уж далеко.
Первые дни она лежала без стонов, глядела в потолок, терпела боль. Катерина пела ей песенки, и мать слабо улыбалась, глаза ее еще поблескивали, светились. Потом она стала впадать в забытье, осунулась, почернела, глаза ее потускнели, словно внутри погас какой-то свет.
Толик и Злата приходили по очереди посидеть возле нее. А Василь бежал добывать еду. Надо было кормить и мать, и Катерину, да и самому есть хотелось. А денег не было. И были бы - что на них купишь? Вот и бегал с наступлением темноты по чужим огородам. Подкапывал картошку меленькую, - лето сухое! Таскал морковку и огурцы. Однажды уволок даже зеленую тыкву.
Риск был немалый: или фашисты пристрелят, или хозяева поймают, спуску не дадут. Отродясь не воровал, нужда заставила.
В ту ночь, когда умерла мать, Василь задремал возле стола. Проснулся от необычной тишины: ни стона, ни вздоха. Подошел к матери, а она не дышит. Он, растерянный, постоял возле изголовья. Хотел было разбудить Катерину, да раздумал. К чему? Пускай спит.
Тихонько, на цыпочках, словно боясь разбудить мертвую, Василь вышел на кухню, сел на табурет и заплакал. Слезы текли и текли, он размазывал их рукавом рубахи по щекам, а они все текли.
Потом, когда стало уже совсем светло, он ополоснул лицо водой, разбудил сестренку, помог ей одеться и, крепко взяв за руку, увел из дому. Про мать ничего не сказал.
Катерина ныла, что хочет есть, но Василь успокоил ее, сказав, что идут к Злате и Злата ее непременно покормит.
Потом начались хлопоты. Надо было взять разрешение на похороны. Не было гроба, пришлось сколачивать самим из старых нестроганых досок. Соседи помогли.
Лейтенанта Каруселина, который сидел один в "вигваме", не то чтобы забыли, а просто за хлопотами мысли о нем отодвинулись на второй план. И только утром, в день похорон, отрядили к нему Толика.
Добираться до "вигвама" с каждым днем становилось все труднее. Немцы навели мост, но он охранялся. Солдаты проверяли документы и поклажу у всех входящих в город или покидающих его.
Толик взял грибную корзину, положил в нее кусок хлеба, непропеченный, словно слепленный из глины с отрубями и соломой, больно царапавший десны. В карман пальто сунул кусочек желтоватого сала.
Прошло то время, когда карманы Толика были набиты собачьей едой. Попадись сейчас косточка с мясом, сам бы сгрыз с удовольствием!
Первые дни, когда фашисты начали вводить свои строгости, мать не выпускала Толика на улицу, даже пробовала запирать. Но потом поняла, что бесполезно, сын подрос, у него свои дела, дурного он ничего не сделает.
