сокол. Всё мое ношу с собой. Я — сто́ик. У, черти, да остановитесь вы — вагон же не резиновый!
— Ничего, места хватит! Вагон-то лошадиный. И ты, Володька, не сто́ик, а стоялый жеребец — работай, не надорвёшься…
Пашка слушал эту перепалку, и возбуждение и радость переполняли его.
А в голове созревал и креп отчаянный план. Да что там говорить «созревал»: как только Пашка увидел толпу, как только мелькнула догадка, что это за поезд, — план был готов.
Ого, как вцепился Пашка в такую редкую удачу!
Он подобрался весь, стал пружинистым и хищным, а глаза так и зыркали — искали лазейку, А потом его притиснули к вагону с весёлым Володькой.
Дальше всё произошло стремительно и просто. Как только Володька прошёл с очередным узлом в глубь вагона, мгновенная, упругая сила толкнула Пашку вперёд.
Он подпрыгнул, ухватился за железную скобу, плюхнулся животом на высокий порог теплушки, перекатился через чей-то чемодан и притаился.
В глубине вагона было прохладно и темновато.
Свет проникал сквозь маленькое окошко, прорубленное высоко, у самой крыши.
По бокам теплушки шли трёхъярусные дощатые нары.
Пашка, как белка, взлетел на самые верхние, забился в угол и затих.
Сердце его гулко бухало и, казалось, вот-вот выскочит из груди.
Уши и щёки жарко пылали. Саднило ушибленное колено. Но Пашке плевать было на колено. Он слушал.
Медный рёв оркестра, переполох и крики долго ещё бушевали за тонкой стенкой.
Потом в теплушку хлынули ребята и девушки, на Пашкину спину с размаху плюхнулся чей-то тяжеленный мешок — видно, какой-то недотёпа чуть не опоздал, в последнюю минуту явился.
Было больно, но Пашка терпел, стиснув зубы и сжавшись в комочек.
Эх, умел бы он колдовать! Сейчас бы наколдовал — и стал маленький-маленький, меньше гнома!
В вагоне гомонили, смеялись. Все толпились у распахнутых дверей — никак не могли распрощаться. Это было Пашке на руку: никто на нары не совался.
— Скорей бы тронулся… скорей бы, ох, скорей! — как шаман заклинания, бормотал Пашка.
А минуты, как назло, тянулись нестерпимо медленно. Пашка знал: всегда так бывает, когда торопишься, но от этого ему было не легче.
Вдруг все разом заорали. Поезд тяжко и так резко, что Пашка чуть не загремел вниз, дёрнулся. Потом ещё, раз, ещё, и Пашка, не веря своему счастью, своей удаче, почувствовал — едет!
Едет! Вперёд! Туда, где степь и кони, и ковыль, и сайгаки! К отцу. Даёшь!!!
Прошло несколько часов. Первые восторги улеглись, стали маленькими и уже не заполняли Пашку целиком.
Появились заботы.
Всё тело затекло. Пашка осторожно переворачивался, вытягивал ноги, шевелил пальцами.
Делал он это медленно, плавно, вцепившись в чужой мешок, чтобы это проклятое барахло не свалилось.
А поезд всё шёл и шёл, набирая скорость, без остановок.
В вагоне галдели, самые хозяйственные перекладывали вещи, кто-то уже гремел ложкой о консервную банку — закусывал.
И Пашке вдруг так захотелось есть, что руки задрожали.
Он сглатывал обильную тягучую слюну и терпел. А как же корабельные зайцы? Вот это да! Это уж не хлюпики. В ящиках некоторые едут, уговаривал себя Пашка. Тут хоть дышать можно и места много. А там… И вообще теперь голодом даже лечат. По радио рассказывали. Неделями человек не ест, и хоть бы что — не помирает. Только пьёт много.
И сразу же Пашке захотелось пить. Дико, неудержимо. То не хотелось, не хотелось, а подумал — и будто выключателем внутри щёлкнули, хоть криком кричи.
Железная крыша над Пашкиной головой раскалилась. Было душно, по лицу катился горячий пот.
Пашка облизывал шершавым языком губы. Они были солёные и припухшие.
Дело принимало крутой оборот. Терпения больше не было.
Но Пашка всё же терпел. Как? Непонятно. Он сам себе удивлялся, но терпел.
Вагон качнуло на повороте. Пашка дёрнулся, толкнул мешок, и снизу раздался вопль:
— О, чёрт! Чей сидор? Натолкали, понимаешь, барахла! Чуть шею мне не свернул.
Пашка ни жив ни мёртв отпрянул к стенке, и тотчас снизу вынырнула стриженная наголо башка, столкнулась нос к носу с Пашкой и уставилась в перепуганные Пашкины глаза своими изумлёнными глазищами.
Брови у башки полезли вверх, рот растянулся до ушей, и башка пропела:
— Бра-а-атцы! Брати-ишечки! Вы только поглядите сюда, родимые! Заяц! Живой заяц!
В теплушке затихли.
К Пашке протянулись две неотвратимые, здоровенные ручищи, ухватили его, брыкающегося, шипящего, как рассерженный кот, за бока и подняли на воздух.
На извивающегося Пашку глядел умилёнными глазами Володька.
Без фантастической шляпы голова его была нормальная и шея тоже.
— Зайчик! — говорил он. — Это же голубая, несбывшаяся мечта моего детства. Я не сумел, а он решился. Зайчик ты мой серенький…
В голосе Володьки была нежность, и Пашка перестал брыкаться.
Со всех сторон сбежались люди. Пашку вытащили на середину вагона, к раскрытой двери. Усадили на ящик.
Он жмурился от яркого света, а все молча его разглядывали, будто он какая-то заморская редкость.
Не очень-то это было приятно.
Потом гладкий, причёсанный на пробор парень сказал недовольным и даже каким-то брезгливым голосом:
— Ну вот, начинается. Что мы с этим путешественником делать будем? Грудью кормить?
Но на него тут же дружно заорали. Ошеломлённого, съёжившегося Пашку схватило сразу несколько девчоночьих рук; уволокли его в свой угол, затискали, зацеловали.
В другое время Пашка ни за что не дался бы. Ещё чего! Нежности телячьи. Но сейчас он страдал молча. Не в его положении скандалить и отбиваться — наживать лишних врагов.
— Ну вот нашли наконец игрушку! Пробуждение материнского инстинкта, спешите видеть. Нагорит нам от коменданта, тогда узнаете, — промолвил тот же парень.
А высокая девушка с коротко остриженной огненно-рыжей головой басом сказала:
— Черствая ты душа, Лисиков. Один в тебе инстинкт живёт, не дремлет — самосохранения.
Пашка по голосу определил, что это та самая Даша, грозившаяся дать Володьке по макушке. В теплушке одобрительно засмеялись, а Лисиков пожал плечами и отошёл. Нижняя губа у него была странная — оттопыренная, будто ему всё противно.
«У, рожа! Чтоб ты лопнул!» — подумал Пашка, но ничего не сказал, молчал, как пень.
Он понимал, что сейчас, сию вот минуту решается его судьба, и всеми силами ненавидел аккуратненького гада этого Лисикова и обожал смешного Володьку и девушку Дашу, говорящую, как Шаляпин.
— Есть хочешь? — спросила другая девчонка, чёрненькая, с печальными глазами в пол-лица.
Пашка кивнул.
— И пить, — сказал он.
— Глядите, заговорил! — удивилась девчонка. — Я уж думала, ты немой.
Принесли лимонад
