— Мы песок таскаем, — сказал он.
— И много тебе платят за это?
Вовка насупился и ничего не сказал.
— По мамке не соскучился?
Вовка наморщил лоб: только сейчас он вспомнил о мамке.
— Что передать ей?
— Нормально, — сказал племянник и уставился на дядюшкин оттопыренный карман. — Чего там?
— На вот, — Чебутыкин сунул ему плитку шоколада. — Скоро обед у вас, так что сразу не ешь, чтобы аппетит не сбивать… М-да, — промычал он вслед убежавшему племяннику, который на ходу разломал плитку, а возле него уже вертелись дружки, ждавшие своей доли. — Ваганов, значит, с ребятами уехал. Так. А что вы мне про старшего вожатого… как его… Ругоева, можете сказать?
Голохвостова, напряженно округлив глаза, уставилась на Шмакина, будто именно к нему был обращен вопрос.
— Это про Рустема, что ли? — переспросил Шмакин. — Как вам сказать? Человек он знающий, умный, но, видите ли, ему тут материал собрать нужно, так что по части дисциплины требует мало… Вообще-то ребята его уважают, надо отдать ему справедливость, а вот так, знаете, чтобы возжа — этого нет. Чего нет, как говорится…
— А как он по части моральной? — спросил Чебутыкин, уже как бы и не замечая Голохвостову, женщину сухопарую и чем-то неприятную на взгляд.
— Это что имеется в виду, Герман Степанович?
— Женат он, холост или так?
— Так, по-моему, холостой. Он ведь… инвалид…
— Ну… инвалид. За девками-то бегать тоже инвалид?
— Дело житейское, а только дружит он с одной, а так чтобы…
— Дружит! Охо-хо-хо! — Чебутыкин вынул из внутреннего кармана пиджака конверт, потряс им в воздухе и спрятал. — Занимайся тут всем… М-да… А это что ребята летят, как на пожар?
— Извините, Герман Степанович, вы тут с Голохвостовой постойте, а я сбегаю узнаю, что там и как. Прямо-таки подозрительно, сами видите.
С Голохвостовой Чебутыкин уж и совсем не знал, о чем говорить. Он сел на скамейку, вытащил сигарету.
— Я тут посижу да кое-что на память себе запишу, а вы идите. От дела не хочу вас отрывать…
Чебутыкин облегченно вздохнул, когда она исчезла, вытащил блокнот, царапнул в нем что-то, спрятал в карман, затянулся дымом и надулся, как сыч. Ненужность его разрасталась тем более, чем назойливее носились вокруг него ребята. Он жалел, что приехал. А думал, между прочим, здесь отдохнуть, походить в роли почетного гостя, посидеть с Вагановым, которого любил послушать. Вдобавок — проголодался. Утром один только пустой чай и выпил, чтобы не утруждать желудок ввиду лагерного угощения. А Шмакин и Голохвостова не догадались затащить в столовую сразу же, и вот пришлось таскаться, изображая интерес, а теперь, гляди, и на обед не вспомнят пригласить. Да они что, с ума поспятили — голодом его уморить! Чебутыкин стал продумывать, как вот сейчас встанет и степенно, не торопясь пройдет на кухню и скажет: «Вот решил тут узнать, как у вас ребятишек кормят». Так вот, без приглашения, и придется пойти, не подыхать же с голоду, думал он, затягиваясь дымом. Он увидел Шмакина и неторопливо встал навстречу, чувствуя, как подползает к сердцу голодный змей.
— Вас, Герман Степанович, ребятки просят…
— Надо бы отведать, как у вас ребятишек…
— Просят послушать… Прямо, знаете, отбоя нет…
Перед столовой была собрана большая толпа ребят.
Паренек, красный от натуги, еле держа аккордеон, с усилием растягивал его, настраивая звуки. Шмакин протискался в центр, выхватил аккордеон, оглядел толпу грозным взглядом и топнул ногой. Наступила мертвая тишина. Издалека легким соловьиным перебором, словно с лесной опушки, звучали высокие лады. Все ребята — слышно было — вдохнули в себя. Глаза, блестя веселым ожиданием, устремились к Шмакину. И тут, набирая мощь, загудели низы. Шмакин в экстазе поднял правую руку, левой поддерживая свисающий аккордеон. Все ниже гудели ребячьи голоса, сливаясь в трубный гул, и все вдохновенней становились их лица. И тогда рука, поднятая к поднебесью, рухнула вниз, а вместе с ней на грудь упала голова. Шмакин поймал двумя руками аккордеон, растянул его от края до края, и на всю тайгу расплеснулась песня. Прямо-таки чудом вся эта орава, бегавшая без порядка, эти молекулы, толкавшиеся в разные стороны, превратились в мощный, слаженный хор. В лагере прекратились всякие иные дела. Повара, закинув за плечо поварешки, застыли в окнах кухни. Облака задержались в своем движении. Птицы застыли на ветках, боясь шелохнуться. В торжественных звуках — воздух от них звенел и дрожал, как хрусталь, — стала расти и шириться слава. Слава Чебутыкину. Чуть покачиваясь, Чебутыкин оторвался от земли и стал парить над ребячьей толпой. Тысячи блестящих глаз уставились на него, ожидая одобрения, требуя восторга, вымогая похвалу. Ибо Чебутыкин был единственным слушателем хора, и этот хор пел ради него одного. И тогда Чебутыкин почувствовал, как из всех его внутренностей мелкими пузырьками улетучивается раздражение, а грудь его, как шина воздухом, накачивается благодушием. Он помахал рукой и покивал — сдержанно, чтобы не отвлекать на себя внимание и не нарушить стройности пения. Встреча, устроенная в его (ТАК В БУМАЖНОЙ КНИГЕ!) ем. Он помахал рукой и покивал — сдержанно, чтобы не отвлекать на себя внимание и не нарушить стройности пения. Встреча, устроенная в его честь, превзошла все ожидания и погасила мелкие обиды и голодные терзания. Он стоял с поднятой рукой, любовно блестя глазами, как памятник заботы о детях, памятник чуткости и доброты…
КТО ТАКОЙ ШМАКИН?
Песня кончилась. И вместе с нею исчез порядок. Ребята ринулись на штурм столовой, разом забыв о Чебутыкине. Никто не узнавал его. Его невежливо толкали, задевали, наступали на ноги и не извинялись. В кутерьме мелькнул его родной племянник Вовка, но не оглянулся. Чебутыкин грустно покачивал головой. Голод и злость возвращались в него. В желудке образовалась грозная пустота. И в этот момент перед ним вырос Шмакин. Он был растерян. Даже сказать, жалок от пережитых потрясений. Он застенчиво ждал отзыва. В его согнутой фигуре трудно было узнать могучего полководца хорового пения. Разгневанный было Чебутыкин, видя столь жалкое преображение, почувствовал прилив снисхождения.
— Хорошо пели ребятки. Истинное удовольствие. Прямо душа гордится за нашу детвору. И ты был истинно как фараон. За такой концерт и пообедать не грех. Каким обедом покормят ребяток за такой концерт? Пойдем, пойдем, заслужил…
Они вошли в столовую, оглушенные криком и звоном. Перед ними выросли девочки:
— Сюда, сюда садитесь…
— Хорошенько покормите-ка Шмакина, — бодро сказал Чебутыкин. — Хорошенько покормите его за такой концерт…
Чебутыкин придвинул хлебницу, затрепетал ноздрями, обнюхивая борщ. Шмакин, сияя, как именинник, стирал пот со лба и смотрел, как Чебутыкин, обжигаясь, хлебал борщ. И терпеливо ждал. Только опростав тарелку, Чебутыкин заметил, что Шмакин не прикоснулся к еде.
— А ты чего не ешь?
— Я извиняюсь, Герман Степанович… Вы не угадали, что исполнял хор? — спросил Шмакин, затаив дыхание.
— Хорошо пели, а пели… что же? Народное, что ли? Не спец я по этой части…
— Точно, — обрадовался Шмакин, — народная… Но в моей обработке. Скорее сказать, песня по народным мотивам. Все это я, скорее сказать, приспособил к детскому хору…
— Э, да ты сочинитель, выходит? Что ж, дело неплохое.
— Ия так думаю.
— Думай, думай, — кивал Чебутыкин, наслаждаясь робостью Шмакина. — А как насчет репертуара? Все, значит, в порядке?
— Как это? — не помял Шмакин.
Простоватый этот Шмакин все больше нравился Чебутыкину.
— Ну, одно дело — народ сочинил, а другое — Шмаков… А кто такой Шмаков? — нарочно перевирал он фамилию. — Ты кто такой — Дунаевский? Н-да… Удивил ты меня, Шмаков. Или ты, может, Соловьев Седой? Ну ладно, ешь, а то остынет. А борщ ничего, а? Ты чего добро оставляешь, а?
— Я вас не понимаю, Герман Степанович, песня народная… Не претендую, как говорится… Я только куплеты переставил, ну, и там отдельные слова применительно к современности, так сказать. А музыка тоже народная, моя аранжировка, скорее сказать…
Чебутыкина прямо-таки распирало от смеха. Но… сдержался.
— Слова изменил, куплеты переставил, да и в музыке натранжирил… А народ, знаешь, не для того придумал, чтобы ты делал там разные перестановки. . А ты кто, между прочим, — Сигизмунд… как его… Кац? Или Магомаев? А может, ты Лебедев-Кумач или скорее сказать, Евтушенко? Я что-то композитора Шмакова не слыхал. И поэт такой Шмаков в списках не числится… Да ты ешь, господь с тобой, чего ты разволновался! Подумаешь, дело какое! Уладим. Я тут посоветуюсь кое с кем. Сколько ребят пело? Человек сто? Пока еще никто не слыхал? Никто не знает?
