не мог верить, что это был он. Нет, это был совсем другой человек — неподвижный, непонятный, страшный, а главное — чужой, как и все, что было в эту минуту в мире вокруг мальчика.
И вдруг чья-то рука тяжело, но вместе с тем нежно опустилась на Ванин погон. Ваня поднял глаза и увидел Биденко. Разведчик стоял возле него, большой, добрый, родной.
Одна его могучая рука лежала на Ванином плече, а другую руку, толсто забинтованную и перевязанную окровавленной тряпкой, он держал, неумело прижимая к груди, как ребенка.
И вдруг в душе у Вани будто что-то повернулось и открылось. Он бросился к Биденко, обхватил руками его бедра, прижался лицом к его жесткой шинели, от которой пахло пожаром, и слезы сами собой полились из его глаз.
— Дяденька Биденко… дяденька Биденко… — повторял он, вздрагивая всем телом и захлебываясь слезами.
А Биденко, осторожно сняв с него тяжелый шлем, гладил его забинтованной рукой по теплой стриженой голове и смущенно приговаривал:
— Это ничего, пастушок. Это можно. Бывает, что и солдат плачет. Да ведь что поделаешь! На то война.
В кармане убитого капитана Енакиева нашли записку. Он написал ее перед тем, как вызвать огонь на себя. Хотя она была написана второпях, но можно было подумать, что капитан Енакиев писал ее в совершенно спокойной обстановке, у себя в блиндаже. Такая она была аккуратная, четкая, без единой помарки.
А между тем в ту страшную, последнюю минуту, когда он ее писал, вокруг него почти уже никого не осталось.
Капитан Ахунбаев лежал на земле, раскинув из-под плащ-палатки руки. Пуля пробила его широкий упрямый лоб в самой середине. Только что Ковалев сел на землю в такой позе, как будто он хотел снять сапог и перемотать портянку, но вдруг повалился на бок и больше уже не двигался.
Однако капитан Енакиев в своей записке не забыл проставить число, месяц, год и час, когда он ее писал. Он даже обозначил место: «В районе цели номер восемь». Он также, подписав свою фамилию, не забыл поставить точку.
Записка была свернута треугольником и положена в наружный карман гимнастерки, с таким расчетом, чтобы ее легко можно было найти.
В этой записке капитан Енакиев прощался со своей батареей, передавал привет всем своим боевым товарищам и просил командование оказать ему последнюю воинскую почесть — похоронить его не в Германии, а на родной, советской земле.
Кроме того, он просил позаботиться о судьбе своего названого сына Вани Солнцева и сделать из него хорошего солдата, а впоследствии — достойного офицера.
Последняя воля капитана Енакиева была свято выполнена: его похоронили на советской земле.
После того как вьюга замела могилу первым снегом, Ваню Солнцева потребовали на командный пункт полка, к командиру. И Ваня опять услышал то слово, которое всегда для солдата обозначает перемену судьбы.
Командир артиллерийского полка объявил Ване, что он направляется в Суворовское училище, и сказал:
— Собирайся.
А через четыре дня по широкой ухабистой улице, ведущей от вокзала к центру старинного русского города, шел Ваня Солнцев в сопровождении ефрейтора Биденко.
Они шли не спеша, с тем выражением достоинства и некоторого скрытого недовольства, с которым обычно ходят фронтовики по улицам тылового города, удивляясь тишине и беспорядку его жизни.
Биденко шел налегке, с подвязанной рукой. За спиной у мальчика был зеленый вещевой мешок.
В этом мешке лежало множество нужных и ненужных вещей, которые подарили Ване разведчики и орудийцы, соединенными усилиями собирая своего сына в дальнюю путь-дорогу.
Была в вещевом мешке и знаменитая торба с букварем и компасом. Был кусок превосходного душистого мыла в розовой целлулоидной мыльнице и зубная щетка в зеленом целлулоидном футляре с дырочками. Был зубной порошок, иголки, нитки, сапожная щетка, вакса. Была банка свиной тушонки, мешочек рафинада, спичечная коробочка с солью и другая спичечная коробочка — с заваркой чаю. Была кружка, губная гармоника, трофейная зажигалка, несколько зубчатых осколков и два хорошеньких патрона от немецкого крупнокалиберного пулемета — один с желтым снарядиком, другой с черным снарядиком и красной полоской. Была буханка хлеба, белье и сто рублей денег.
Но, главное, там были тщательно завернутые в газету «Суворовский натиск», а сверх того, еще и в платок погоны капитана Енакиева, которые на прощанье вручил Ване командир полка на память о капитане Енакиеве и велел их хранить, как зеницу ока, и сберечь до того дня, когда, может быть, и сам Ваня сможет надеть их себе на плечи.
И, отдавая мальчику погоны капитана Енакиева, полковник сказал так:
— Ты был хорошим сыном у своего родного отца с матерью. Ты был хорошим сыном у разведчиков и у орудийцев. Ты был достойным сыном капитана Енакиева — хорошим, храбрым, исполнительным. И теперь весь наш артиллерийский полк считает тебя своим сыном. Помни это. Теперь ты едешь учиться, и я надеюсь, ты не посрамишь своего родного полка. Я уверен, что ты будешь прекрасным воспитанником, а потом прекрасным офицером. Но имей в виду: всегда и везде, прежде всего и после всего ты должен быть верным сыном своей матери-родины и верным сыном лучшего сына этой родины, великого человека — Сталина. Прощай, Ваня Солнцев, и когда ты станешь офицером, возвращайся в свой полк. Мы будем тебя ждать и примем тебя как родного. А теперь — собирайся.
Ваня и Биденко прошли через весь город, заваленный сугробами, и остановились перед большим домом екатерининских времен, с колоннами и арками.
Город в сорок втором году некоторое время находился в руках у немцев, и дом этот в иных местах еще хранил на себе следы пожара.
Узорная чугунная решетка, покрытая инеем, сквозила, как сахарная. Несколько столетних берез росло вокруг дома. Воздушные массы ветвей с темными шапками вороньих гнезд, так же как и решетка, покрытая инеем, хрупко висели в нежном, розоватом воздухе и казались совершенно голубыми.
Низкое солнце, лишенное лучей, плавало в морозном дыму, как яичный желток, и над старинной пожарной каланчой с выгоревшими стенами летали галки.
Биденко и Ваня прошли через контрольную будку, и в громадных сводчатых сенях Биденко сдал Ваню и пакет с документами дежурному офицеру, а сам сел под толстой аркой на старинный деревянный ларь и принялся ждать.
Он ждал довольно долго. Несколько раз из-под лестницы выходил молодой трубач, смотрел на часы и трубил. Раздирающие звуки трубы оглушительно ревели в этих просторных
