Ознакомительная версия.
– Так как же все-таки дети вот сейчас там будут жить? – настойчиво вернулась Женя к судьбе поселка «Победа социализма».
– Ну, сейчас-то продуктов там полный склад – Хозяин сегодня утром на месяц завез. Ключ я оставил. Там одна бабенка есть головастая, она, по-моему, вообще от мака этого уклонялась, не жевала совсем – тайком, конечно. Она и за детьми присмотрит. Несколько дней проживут, а там надо будет что-то решать. На обратном пути из Омска и будешь решать. Уж если ты парня из тюряги собираешься вытаскивать, то тут тебе и флаг в руки. А кое-кого из них, конечно, заметут – если за Хозяина сумеют всерьез взяться. Хотя, если честно, я не очень в это верю – откупится он.
Помолчали. «Волга» неслась и, едва касаясь руля, Часовой уныло думал о том, как бы, несмотря на обещание однополчан, не замели и его. И что тогда будет с Лидкой, с сеструхой?
Погрузившись в свои мысли, Женя оцепенело смотрела вперед, видя только серую широкую ленту шоссе, стремительно бегущую под черный нос «Волги». А колеса знай шуршали по ровной дороге – шур-шур-шур...
...За год до описываемых событий восемнадцатилетний петербургский студент Олег Сумароков и двенадцатилетняя москвичка Женя Осинкина задумали соединить группу подростков, отдыхавших в то лето вместе в молодежном лагере на черноморском побережье, в Братство, – для осуществления Главной Идеи. Сейчас Женя знала, что до освобождения Олега говорить и даже думать о ней – бессмысленно. Но увиденное ею в поселке незримыми нитями оказалось связано с тем, о чем так горячо говорил в то лето Олег, увлекая за собой их всех...
Идея прямо касалась и тех, о ком только что шла речь у них с Часовым. И жизнь незнакомых ей троих ребят – как она поняла, сирот при живых матерях, – представала в ее воображении во всей своей грустной безнадежности. Ясно было, что впереди скорей всего маячит детский дом.
...Сотни тысяч сирот в Домах ребенка и детских домах России будто взирали на нее в этот утренний час серыми, голубыми, карими глазами – и ждали помощи. Какой же? Одной и главной. Той, что для ребенка, живущего в этом доме, гораздо важней еды, сладостей, игрушек, новой одежды, – хотя все перечисленное ему, конечно, необходимо.
Про это – одно и главное – знал каждый, кто когда-либо заходил в такой дом. Потому что всегда ему навстречу бежал впервые увиденный им ребенок, обнимал за ногу и говорил, задрав головку:
– Возьми меня к себе!
Все эти дети – и там, где с ними обращались плохо, и там, где обращались хорошо, – мечтали об одном: оказаться в один самый прекрасный на свете день в семье.
В своем доме.
Там, где есть те, кого можно назвать мама, папа.
Так на глазах Жени кинулась к Олегу двухлетняя девочка, голубоглазая, в льняных локонах, с огромным голубым бантом, повязанным ради гостей. Тянула к нему ручки и лепетала:
– Папа... папа...
Девочка еще не умела говорить. Откуда узнала она слово «папа», которое так редко слышалось в этом доме? Воспитательницы не сумели этого объяснить. Когда вышли из Дома ребенка (дело происходило прошлым летом близ Туапсе, где был их молодежный лагерь), Женя старалась на Олега не смотреть – такое у него было лицо.
...Когда Олег рассказал ей, что во многих странах детских домов вообще не существует, что там каждому ребенку, оставшемуся без родителей, непременно находят семью, что в этих же странах люди готовы усыновить ребенка из любой другой страны, любого цвета кожи (там даже бездомных собак и кошек нет), – с Женей что-то произошло. Она будто повзрослела на несколько лет. И почувствовала, что в ее жизни возникла Цель, которой она готова посвятить силы и время.
Но сейчас она не имела права об этом думать – пока. Нельзя заниматься всем сразу – тогда не сделаешь ничего. Любые новые начинания надо уметь отложить – чтобы доделать уже начатое.
Однако кое-что ей хотелось успеть сделать сейчас, в Омске, прежде чем двинуться в сторону Горного Алтая.
– А вы знаете, где живет этот человек, который газету вашу выпускает? Про выдуманную жизнь.
– Журналюга-то? Знаю. Он ее дома и выпускает – прямо на компьютере делает. У него там программа, что ли, такая. Красивый такой парень, веселый. Одет всегда хорошо очень. Хозяин ему за каждый номер по три штуки откидывал.
– Три тысячи долларов?
– Ну да. Для Хозяина это – пустяки. Он такими суммами ворочает...
– А знал этот парень, что там у вас – наркотики? И что ими торгуют?
– Конечно, знал! Он вообще-то в молодежной газете работает. Мне одна его статья случайно попалась – завернуто что-то было в газетку. Так куда там! Прям весь кипит. «Мы должны, – пишет, – объявить наркотикам решительную войну! Не дадим травить молодое поколение России!» И чего-то еще про разных иностранцев – как, мол, они к нам везут наркоту, чтоб нас, русских, извести...
– Я хочу к нему заехать, – решительно сказала Женя.
Часовой покосился на нее и прибавил скорость.
Глава 25 Что такое ад в груди
Игорь Заводилов по-прежнему каждый день, как и все последние годы, вставал в семь утра, механически работал ногами в течение десяти минут на степпере, механически в течение трех минут отжимался, шел в душ, тщательно, как всегда, но теперь совершенно механически, без малейшего интереса к цвету галстука, одевался – и, не в силах сварить себе, как раньше, кофе (жена, естественно, спала), уезжал в офис. Кофе он пил уже там, из автомата.
Потом смотрел документы, подписывал или не подписывал, вел переговоры по телефону и даже принимал людей. Никто не замечал, что решительно все обычные действия стали ему мучительно трудны.
В далекие школьные годы Заводилов увлекался Лермонтовым, которого вовремя – а именно, в 12 лет – подсунул ему отец. Как волновал его тогда лермонтовский «Маскарад»! Он воплощался в мрачного Арбенина, готового за мнимую измену жены мстить и князю, и особенно – самой Нине. Один в своей комнате читал вслух сцену отравления. Арбенин уже подсыпал Нине яд в мороженое (Игоря особенно ужасало, что именно – в мороженое), но она еще не знает этого, только все хуже и хуже себя чувствует, а муж отказывается вызвать доктора.
Нина (в испуге). Но я молю:
Пошли за доктором скорее.
Арбенин (встает, холодно).
Не пошлю.
Игорь очень переживал тогда за бедную Нину. Но еще он представлял на ее месте одну вероломную одноклассницу. Разыгрывал мысленно всю сцену, стоял, выпрямившись, гордо откинув голову, и старался говорить холодно. Но под конец все-таки, в отличие от Арбенина, прощал неверную (в порыве великодушия Игорь постоянно забывал, что Нина-то не была на самом деле виновата) и отпускал на все четыре стороны.
Но прежде чем простить и отпустить, он громко, «с выражением», как говорили в школе, читал в своей комнате:
– Плачь! Плачь – но что такое, Нина,
Что слезы женские? вода!
Я ж плакал! я, мужчина!
От злобы, ревности, мученья и стыда
Я плакал – да!
А ты не знаешь, что такое значит,
Когда мужчина – плачет!
О! в этот миг к нему не подходи:
Смерть у него в руках – и ад в его груди.
«Смерть в руках» – это было понятно и мальчику: только что Арбенин своими руками дал жене мороженое с ядом. Но про «ад в груди» Игорь читал машинально, ничего при этом себе не представляя.
...Теперь строка Лермонтова не выходила из головы Игоря Петровича. Вертелась и вертелась на уме, не пропадая из памяти и поражая своей точностью.
«...И ад в его груди» – Заводилову казалось, что вот единственные слова, которыми можно в какой-то мере передать то, что он чувствовал беспрерывно, ежесекундно, – это и было особенно ужасно и не поддавалось какому-либо описанию. Чувствовал с того самого момента, как увидел на руке дочери кольцо, подаренное им другой его дочери. Теперь убитой.
Да, иными какими-нибудь словами передать его чувства было невозможно. Он, по крайней мере, найти таких слов не мог. Печет в груди? Наверное, да (типа, как сказала бы Виктория), но этого недостаточно. Физическая боль? Несомненно, он ощущал ее. Но и это опять-таки не главное. Ведь дело было не в боли, а в том беспрерывном невыносимом душевном страдании, которое он не моргнув глазом променял бы на самую острую и постоянную физическую боль. Ему казалось, что он вытерпел бы такую замену и даже принял бы ее с благодарностью.
Игоря Петровича все чаще удивляло, как это он выходит из машины, потом идет к своему офису по небольшому, с клумбами, дворику... Почему он переступает ногами, а не падает на землю, хотя именно этого хотелось ему теперь чаще всего – кататься по земле и громко выть?
...Когда он решился сутки спустя после страшного момента войти к дочери в комнату и молча встать перед ней, она уже давно пришла в себя – после двухчасового примерно замешательства и даже непривычного чувства отчаяния: оно охватывало Викторию временами в первые часы после того, как отец застукал ее с этим кольцом. «Не послушала, дура, Анатолия!» – повторяла она себе.
Ознакомительная версия.
