«Скорее бы уж Плотовщик вернулся!»
И он снова продолжал рыться в земле, хотя болела рука и саднила шишка на голове.
«Может, еще придется и к врачу идти! И чего ради я вздумал прыгать?» — снова подумал Кряж с горечью. Потом он присел на корточки, достал кошелек и сосчитал деньги. В кошельке хранились также трамвайный проездной билет и расписка за полученное белье.
«Мама до смерти перепугалась бы, если бы узнала! Теперь ей, бедняжке, самой приходится разносить белье по домам». Кряж почувствовал угрызения совести, хотя и Будапешт, и мама, и трамвай казались сейчас очень далекими.
В лесу подала голос сойка, но ее крики доносились откуда-то из- далека: ведь Кряжу казалось, что он брошен в темницу, как оно, собственно, и было.
И тут его взгляд остановился на стене.
Там висело какое-то ржавое кольцо, наглухо вделанное в стену, и Кряж понял, что действительно этот подвал когда-то служил тюрьмой. Однако время, невидимое и неосязаемое время, съело железо, и когда Кряж взялся за кольцо, оно легко поддалось и вышло из стены вместе с крюком.
«Это уже кое-что! — подумал Кряж. — Плотовщик обрадуется, когда увидит». И он начал тереть кольцо, сбивая плотный слой ржавчины.
Стена больше ничего интересного не представляла, поэтому Кряж, снова взявшись за кирку, начал переворачивать землю; теперь он уже тщательно рассматривал каждую щепотку земли и щебня.
В результате он обнаружил круглую металлическую пуговицу с ушком, сломанную пряжку, какую-то железную пластину, которая вполне могла быть когда-то ножом или куском сабли> и ветхий вонючий лоскут, тут же рассыпавшийся: наверное, клочок какой-то давно сгнившей одежды.
«А может, это было одеяло узника?» — подумал Кряж. Впрочем, от самого узника не осталось и следа, о чем, правда, Кряж нисколько не жалел, ибо возможность натолкнуться на человеческие кости его нисколько не прельщала.
«Вероятно, он вышел на волю», — порадовался за узника мальчик и даже не подумал, что в заточении здесь мог находиться только турок. Сейчас Кряж считал его своим товарищем по несчастью, турком ли был узник, или венгром — все равно: плен, заточение одинаково ужасно. Кряж видел сейчас в своем далеком предшественнике по заточению не турка, а человека, лишенного солнечного света, прикованного цепью к стене и не имевшего никакой надежды на то, что вот-вот придут Плотовщик и Матула.
«А наверное, уже полдень», — подумал Кряж и, посмотрев в отверстие, убедился, что солнце стоит прямо над головой и от его зноя вековая сырость мрачного подвала курится паром.
Рука у Кряжа разболелась сильнее, и все же он продолжал шарить киркой по земле. Снова кирка звякнула о что-то как раз тогда, когда, словно гром из поднебесья, сверху прозвучало:
— Кряж! Мы здесь с дядей Матулой. Как ты себя чувствуешь?
Рука болит. Но зато я нашел литую пуговицу, обломок сабли и железное кольцо, к которому был прикован узник. И еще ручку от какого-то кувшина. А где дядя Герге?
Он делает для тебя лестницу: срубил небольшое деревцо и оставил на нем сучья; так что ты легко по нему поднимешься. А пока поищи еще немного. Может, найдешь что…
И Кряж нашел шар от булавы, несколько обломков железа разной величины, но, надо признаться, энтузиазм археолога в нем как-то угас, и наибольшую радость ему принес голос Матулы:
— Привяжи к веревке кирку и то, что нашел. Сначала их вытащим.
Когда это было сделано, в яму опустили ствол дерева с обрубленными лесенкой сучьями: по этой лестнице Кряжу предстояло подняться вверх.
— И обвяжись веревкой под мышками, чтобы не упасть, если соскользнешь.
Бела Пондораи никогда не забудет, как он вылезал из этой ямы! Держаться он мог только одной рукой, да сучья были не слишком удобными ступеньками.
— Не спеши, — подбадривал его Матула. — Если устанешь, спокойненько передохни.
Так Кряж, удерживаясь одной рукой, отдыхал спокойненько, а Матула крепко держал веревку.
Наконец из ямы показался окровавленный лоб с шишкой величиною в яйцо, и Кряжа сразу вытащили наружу.
— Черт бы побрал эту ловушку! — проворчал Матула. — Тут и шею сломать не долго. Ну, болтать об этом мы не станем.
Кряж лежал на траве и улыбался.
— Плотовщик, можешь слазить туда, если хочешь.
— Еще чего! — заявил старик. — Никуда он не полезет, во всяком случае, не хочет сегодня, а дальше видно будет. Ну-ка, Бела, покажи руку. А! Вывихнул безымянный палец. Ладно, посмотрим. Но сначала завяжем его мокрой тряпочкой.
Эта процедура принесла Кряжу явное облегчение, ибо через несколько минут он даже стал утверждать, что в подземелье все равно нужно было бы спуститься. Он совершенно позабыл и о голове, и о руке, о всех неприятностях, и когда Матула сказал: «Дай-ка я взгляну на твой палец», он протянул старику руку, даже не взглянув в его сторону, а продолжал глядеть на Дюлу.
— Ты знаешь, Плотовщичок, в стене было кольцо, а когда я, понимаешь, потянул… А-аа-яй! — истошно завопил он вдруг, да так громко, что эхо еще долго разносило его крик по округе. Даже дятел прекратил на время свою плотничью работу.
— Да, вот и вправил палец, — объяснил Матула. — Теперь нужно только делать примочки.
Палец встал на свое место. Но у Кряжа еще долго мутилось в глазах, и даже деревья, казавшиеся ему, когда он шел сюда, могучими и стройными, теперь словно скособочились.
— Ну что ж, пора домой, — сказал старик. — Я понесу инструменты, а ты, Дюла, возьми Белу под руку. Так понадежней будет.
— Дядя Герге, Катице мы ведь ничего не расскажем? — обеспокоенно спросил Кряж. — А то она напугается.
— Не расскажем, не расскажем, можешь не беспокоиться. Наконец они добрались до дома.
Матула снова сделал Кряжу примочку на палец и компресс на голову и сразу же уложил его.
Когда Кряж проснулся, уже искрилось в сиянии росы новое утро позднего лета.
— Ты спишь, Плотовщик?
Как ты себя чувствуешь, Кряж?
— Спасибо, гораздо лучше… Голова только немного болит.
Дюла встал и принес холодной воды, Матула же пошел за дровами, добровольно сопровождаемый Серкой. После примочек и компресса Кряж снова уснул.
— Теперь дело у него пойдет на лад, — шепнул Матула. — Ты поймай несколько рыбешек, а я схожу в деревню. Но вернусь я скоро. Раз-другой загляни в хижину — может, Беле что понадобится. Когда проснется, сделай ему свежую примочку.
— Хорошо, дядя Матула.
Старик ушел, а Дюла тихонько собрал снасти, закинул за плечо ружье и пошел на берег, на привычное место.
Стояло тихое августовское утро, когда в паутинках долго держится роса, а в воздухе словно витает раздумье. Откуда-то, очень издалека, донесся шум поезда, и Дюла снова — сегодня, правда, первый раз — вспомнил про свой дом. За спиной бесконечной стеной стоял камыш, но там, за ним, за его прохладным царством, пропитанным болотистым запахом, мчался поезд навстречу городу, навстречу сентябрю.
Дюла закинул удочки, положил ружье рядом и стал смотреть на воду, думая о своей комнате, о маме Пири, о Быке, Блохе и о Юристе, об их классном руководителе Череснеи.
«Будет что порассказать, — подумал он, но тут же почувствовал, что все можно будет изложить в нескольких словах. — Ведь мало что случилось такого особенного. Подробности расскажет Кряж. Разумеется, надо будет договориться, о чем можно говорить дома, о чем нет».
«Пи-ии… пи-ии… — пропели у него над головой молодые лысухи. — Мы тут ищем, чем поживиться».
«Привет, молодежь!» — кивнул Дюла вдогонку прошмыгнувшим мимо него птицам, и на душе у него стало радостно. Он вдруг почувствовал, как близки стали ему свобода и весь этот привольный мир, в котором основываются, правда, на беспощадных законах. Теперь он уже не был для Дюлы чем-то неведомым, и ему уже не казалось, что жизнь этого царства камышей отделена от жизни улиц, домов, школы глубокой пропастью. Нет, существуют какие-то правила, требования, которым необходимо повиноваться как там, так и тут, и тот, кто не подчиняется им, гибнет или, в лучшем случае, отстает от других.
«Стоп!» — леска натянулась, Дюла подсек и отправил в садок бьющегося карася. Теперь Плотовщик уже не волновался и не суетился. Матуле нужна рыба; следовательно, он должен наловить рыбы. Да и Кряж к тому времени проголодается. Он снова закинул удочку и почувствовал, что сам голоден.
«А неплохо бы сейчас съесть соленый рожок… Как давно я их не ел! Соленые рожки с тмином!. Надо будет обернуть учебник. А сидеть я буду снова с Кряжем. Череснеи разрешит, а класс посчитает это само собою разумеющимся».
Плотовщику показалось, что он даже почувствовал специфический запах класса, исходящий от одежды, от ребят, от покрытого мастикой пола… Ему даже почудилось, что он слышит, как заскрипела кафедра.
«Ацел!»
Снова клюнуло, но он опоздал.
«Если я тут буду сидеть и мечтать, то никакой ухи не будет. Плотовщик, возьмись за ум!»
