Вслед за Семеном Василь с трудом слез с седла. Ноги еле держали, были чужими, хотелось лечь и вытянуть их. Спина ныла, а ниже спины… Словно мозоль набило огромную, на весь зад.
Семен проворно спустился в ближайшую землянку и тотчас позвал Василя. Тот пошел на негнущихся ногах.
Полковник Фриц фон Альтенграбов разрешил курить, даже предложил офицерам сигары, возил с собой несколько коробок, еще с французской кампании.
Струйки голубого пахучего дыма медленно вздымались к потолку и там плавали фантастической прозрачной кисеей. Слушая офицеров, полковник посматривал вверх.
Офицеры докладывали о готовности своих солдат, о боеприпасах и оружии. Каждый имел свой план разгрома партизан и выкладывал его, поскольку полковник слушал с благодушным выражением лица. И каждый втайне хотел, чтобы именно его план был одобрен.
Но полковник слушал невнимательно. Причудливый дымок под потолком складывался в картины будущего боя. Боя, который задумал он, полковник Фриц фон Альтенграбов. Никто, ни одна живая душа не знает, что он задумал. Сейчас они выговорятся, он их выслушает и тогда выскажется сам. И это будет приказ. Боевой приказ.
Ползет дым под потолком, складывается в три бесшумные колонны. Подковы лошадей обернуты ветошью. Колеса смазаны, чтобы ни скрипа! Все, что может брякнуть или звякнуть, - обмотано. Никто не курит, не разговаривает.
Вот они ползут, три бесшумные, бесплотные колонны его войск. Подобно этому дыму, неприметно обволакивают лагерь.
Партизаны спят в своих землянках, спят у своих костров. Если они выставили боевое охранение, его снимут без звука. Если не выставлено охранение, пусть пеняют на себя. С партизанами будет покончено. В плен брать только командиров и комиссаров. Чтобы повесить. Остальных уничтожать на месте.
Хорошо, что он пригласил на совещание доктора Доппеля. Пусть расскажет в Берлине, каков полковник Фриц фон Альтенграбов! Доктор, кажется, намекал, что скоро его переведут.
Когда последний из офицеров высказался, полковник для торжественности встал. Офицеры тоже вскочили.
– Сидите, сидите, - полковник торопливо махнул ручкой: когда собеседники сидят, он может смотреть на них сверху вниз. - Благодарю вас, господа, вы высказали много интересных мыслей. Теперь слушайте мой план разгрома партизанского логова.
Василь с удовольствием не вернулся бы в город, остался бы в партизанском лагере. Ему бы дали оружие, и вместе с новым приятелем Семеном он пошел бы на задание громить фашистов. Но в городе осталась Катерина, он за нее в ответе. И задание, которое он там выполняет, ничуть не легче и не безопасней, чем те, что выполняют здесь Семен и его товарищи. Не зря же сам "дядя Вася" объявил ему благодарность. И все в штабной землянке встали, когда "дядя Вася" пожимал его руку. Из уважения встали. А у лейтенанта Каруселина было счастливое лицо: так он был рад за него, за Василя.
Забираться в седло и трястись на лошади - мука. Только виду нельзя подавать, засмеют. Партизан, называется, задницу в седле отбил!
Ехали молча, разговаривать на рыси совсем невозможно. Только за седло держись. Остановились возле лесной дороги, где когда-то Семен распрощался с близнецами и задержал лейтенанта Каруселина.
– Все. Будь здоров, Ржавый. Давай-ка повод. Тут недалеко. Добредешь. Фрицам привет от красного партизана Семена. Скажи, скоро заявлюсь собственной персоной, тогда поговорим.
Семен взял повод из рук Василя, и обе лошади исчезли в лесной чаще.
Когда Василь добрел до шлагбаума, ему не надо было притворяться усталым. Ноги еле передвигались.
Немец, который "фингер", долго с удовольствием рассматривал его, потом сплюнул и, осклабясь, махнул рукой в сторону города.
Как он добрел до мастерской, Василь не помнил. Он спустился вниз, дверь была открыта. Захаренок колдовал над вазой. Он поднял голову, посмотрел на Василя тревожно.
– Не дошел?
– Дошел.
– Так быстро? - недоверчиво спросил Захаренок.
– Я теперь неделю сидеть не смогу. Я ж никогда на лошади не скакал. - Василь хотел добавить, что никогда больше и не поскачет, но только молча навалился животом на стол.
4
Роза тащила телегу медленно, как ее ни понукали Толик и Пантелей Романович. Ей бы торбу овса! Оголодала скотина, ребра торчат.
В первой деревне, в Вольке, жителей не было: то ли сами ушли, то ли немцы угнали. В незапертых хатах хоть шаром покати! Только у хлевов небольшие кучи перепревшего навоза. Видать, на весну копили.
Вторая деревня, Куриха, и вовсе выжжена дотла. И куда жители подевались - неизвестно. Не иначе, лютовали здесь немцы. Одни печи остались, черные от копоти.
Пантелей Романович свернул на лесную дорогу к знакомому хутору. Может, там кто живой есть?
Ехали молча, подавленные виденным. Знали, что лютуют оккупанты, но чтобы целые деревни под корень!…
На скулах Пантелея Романовича ходили злые желваки. Толик сидел на телеге съежившись, будто побили.
Вокруг стояла тишина, сквозь еще голые вершины деревьев легко просачивались солнечные лучи, грели землю, топили снег. Тишина казалась Толику зловещей, мерещились меж деревьев голые кирпичные трубы, и запах гари словно прилип, щекотал в носу, жег глаза.
Хутор будто сам выскочил навстречу из-за стволов. У расчищенных лесных полян с краю стояли три дома, огороженные плетнями. На жердях плетней висели глиняные горшки и блестящий солдатский котелок с темным донышком.
Пантелей Романович остановил Розу. Бросил вожжи. Роза опустила голову и шумно обнюхала землю с прелой прошлогодней травой, тронула пожухшую траву губами.
Возле первой избы немолодой мужик тесал топором бревно.
– Здорово, Микола.
– Вот на… Пантелей Романович. А я гадаю: кого несет?
Микола воткнул топор в бревно, распрямился.
– Заходи в хату, погостюй. Потчевать, правда, нечем особо, сами перебиваемся с мороженой бульбы на колодезную воду.
– Живы-здоровы? - степенно спросил Пантелей Романович.
– Бог миловал.
– Я думал, ты на дороге. К женке твоей ехал.
– Нема дурных. Как стали мобилизовывать, так я и ушел. Хай на них бес работает.
– Куриху начисто сожгли, - нахмурился Пантелей Романович.
– С людями пожгли, кто не убег. А кто убег, здесь осел, на хуторе. Голым голые. И скотину не успели увести.
– Сюда не заглядывают.
– Лесу боятся.
– А заглянут?
– Встретим. Гранатами. Нам терять нечего.
Микола говорил не таясь, Пантелей Романович свой, рабочий, чего от него таиться?
– Дело какое? Или так, в гости?
– Теперича только и гостевать… - сердито ответил Пантелей Романович. - Буряка ищем. Меняем на самогон.
– Вона!…
– Жить как-то надо. Вот и парнишечка ко мне приблудился, - Пантелей Романович кивнул на Толика, гладившего вздрагивающую Розу.
– А лошадь откуда?
– Немцы дали.
– Ну?
– Баранки гну. Самогон мы, стало быть, им… А на те деньги соль, дрожжи, еще какую продукцию… - Пантелей Романович хитро прищурился. - Вот нам уважение от них, лошадь, язви их!… Буряк нужен, Микола.
– Много?
– Сколь увезем. Поговори с соседами. Оченно нужен буряк.
– Почекай.
Микола ушел к соседнему дому. Ребятишки, крутившиеся во дворе, высыпали за плетень, окружили незнакомых. Будто ждали от них чего-то. Бледными были ребятишки, худенькими, заморенными. Видать, давно досыта не ели. Сердце Пантелея Романовича сжалось. Эх, дать им какого гостинца! Он даже пошарил по пустым карманам и вздохнул.
Вернулся Микола, следом шел обросший бородой до самых глаз мужик в расшитой холщовой рубахе поверх штанов, в валенках с калошами. Маленькие голубые глаза мужика светились из-под копны спутанных темных волос. Он был похож на сказочного разбойника.
Поздоровавшись, мужик подошел к Розе, похлопал ее по шее. Лошадь повернула к нему голову, ткнулась губами в плечо.
– Самогон нам ни к чему, - произнес мужик сиплым голосом. - Самогон расслабляет волю. А буряку дадим полную телегу. Правда, мороженого.
– Оно для гонки лучше, - кивнул Пантелей Романович. - Вам виднее…
– А в плату - лошадь.
– Чего? - не понял Пантелей Романович.
– Лошадь, говорю, дадите.
Пантелей Романович посмотрел на мужика озадаченно, потом усмехнулся:
– А кто ж телегу буряку потащит?
– Она ж и потащит. Только завтра. Поймите, товарищ, у нас посевная, а тягла нема.
– Посевная?
– А як же?… Или вы думаете: фашист пришел, сеять не надо? Надо. Партия так и сказала: сеять. Хлеб растить. Кормить народ, народных мстителей. Опять же армия наша придет. Придет, не сомневайтесь. Чем армию будем кормить? Раз есть решение - давай выполнение. В Куриху они больше не придут, - лицо мужика помрачнело. - Пусто. А мы поля наши, курихинские, колхоза "Путь Ильича" вспашем, - он поднял руку и потряс над головой кулаком. - Вспашем! Фашист смерть сеет, а мы жизнь сеять будем! Жизнь живее смерти. Жизнь не порешишь! Как ваше фамилие?
