Я не скажу, чтобы сами наши мушкетеры были какими-нибудь невинными младенцами или человеколюбцами. Нет-нет, но… Вы должны понять, что, если человека каждый день гонят на убой и ему известно, что, не успей он убить противника, убьют его самого, если ему чаще приходится купаться в крови, чем в воде, если он смотрит на каждый дом лишь как на то, что нужно поскорее поджечь, если он делает это уже в течение целого ряда лет и ему постоянно твердят, что это его долг, честь и слава, если подобное вколачивают ему в голову при помощи кнута, то, разумеется, через некоторое время из него получается совсем другой человек, нежели тот, который оставил отчий дом.
Да, сыночки, война — это самая скверная штука на свете, хуже всякого потопа и мора. Хуже не только потому, что она уничтожает города и села, убивает человека, но и калечит беднягу, превращая его в дьявола. Подобный калека продолжает жить и бесчинствовать в этом мире.
Вот каких дьяволов делает из нас такая война, в которую мы впутались, как Пилат в спор о вере. Но какое дело нам до нее? Ради чего, например, должны воевать вы? Неужели у вас есть какая-нибудь охота вмешиваться в то, из-за чего так грызутся император, немецкие князья, французы и шведы?
Небрежно махнув рукой, усач как бы сам ответил на этот вопрос. Он был чертовски прав. Ведь ни у меня, ни у Мотейла с Картаком, ни у парней из Спомышля и Цитова не было никаких причин вступать в драку с чуждыми нам коронованными особами.
Мы с минуту помолчали, но скоро я снова не выдержал и спросил его:
— Будьте любезны, пан мушкетер…
— Какой я тебе пан! — перебил он меня. — Я просто Матоуш Пятиокий, ни больше ни меньше. Запомни это!
— Не могли бы вы рассказать нам, что вы чувствовали, когда шли в свою первую настоящую битву?
— В настоящую битву? — усмехнулся мушкетер. — Всякая битва, сынок, бывает только настоящая! Если вы интересуетесь моим первым боевым крещением, то я могу рассказать вам о нем, — ведь подобное каждый запоминает навсегда. Только вам придется позаботиться о том, чтобы у меня не пересохло в горле.
Заглянув в наши кружки, мушкетер удостоверился, что в них осталось еще немало пива и подумал, что мы новички даже в выпивке. Он поудобнее уселся на соломе и начал свой рассказ.
в которой мушкетер Матоуш Пятиокий рассказывает о том, как он, будучи новобранцем, в 1620 году участвовал в достопамятной Белогорской битве под Прагой
— Вот уже стукнуло двадцать пять лет, как меня забрали в солдаты и сделали кирасиром. С лошадьми я умел обращаться еще до службы, а для кирасы моя широкая грудь подходила с юношеских лет, вызывая восхищение как господ-офицеров, так и девушек.
По сравнению с кирасирами мушкетеры просто бездельники. Сначала я страшно гордился тем, что буду красиво гарцевать на коне, в шлеме и в латах, словно какой-нибудь рыцарь, с мечом и пистолетами у пояса. Но это продолжалось недолго, — скоро я стал завидовать пехотинцам: ведь они заботились только о себе, своем мундире и оружии. Нам же приходилось заботиться о конях, — о них-то в первую очередь; и только тогда, когда они были накормлены, выскреблены, — словом, приведены в полный порядок, появлялась минутка и для себя. Ну, а латы? Они дьявольски тяжелые. А чего стоило вычистить до блеска высокие кожаные ботфорты! Работы у нас было в три раза больше, чем у других. Недешево доставалось нам подобное щегольство!
Я служил в сословном войске, в полку молодого принца Ангальтского.
Да, подождите-ка, ведь мне следует помнить, что тогда вас еще не было на свете и вы, наверняка, не знаете ни того, что такое сословное войско, ни того, кто такие были чешские паны сословные.
Но для чего вам, собственно говоря, знать об этом? Какое нам дело до тех спесивцев, панов шляхтичей, которые испокон веков заботились только о том, чтобы мы отбывали у них барщину, платили оброк и служили им! Все, что вырастало на полях и что добывалось, из недр, делалось нашими руками, а принадлежало им, и они называли себя хозяевами земли. Паны считали нас частью своего имущества и приравнивали к скоту и земле. Но и нам не было до них никакого дела. Из-за господства в нашем королевстве завязалась ужасная свалка; она привела к тому, что благородные паны и богатые горожане затеяли драку с самим императором.
Паны привыкли собираться на сеймы и решать на них все сами, а это не больно-то нравилось императору. Тогда правил отец нынешнего императора — Фердинанд II. Так тот заявлял, что властен править один, и стал подрезать крылышки шляхтичам и представителям городов. Поскольку сам он был католиком, то выражал недовольство тем, что его подданные исповедовали другую веру — протестантскую.
Его самоуправство зашло так далеко, что паны не выдержали и взбунтовались. Они начали довольно бойко и решительно: выбросили из окон Пражского града имперских наместников. Вот что послужило поводом для войны.
Но нам от этого не было никакого проку. Служили ли мы панам или императору, — все они одинаково старались выжать из нас последние соки. Наступили такие годы, которые совсем не походили на времена наших предков. В гуситских войнах весь народ, будь то пан или не пан, поднялся на борьбу и бил общего врага. Для нас же, крестьян и бобылей, свой пан был таким же ненавистным, как и чужой император.
Мы служили господам не по собственной воле, — они либо заманивали нас к себе при помощи жалованья, либо принуждали силой воевать за них. Таким же образом они набирали свое войско и у других племен — немцев, мадьяр, поляков, всех, кого удавалось завербовать. Вот каким разношерстным было это войско! Только жалкое жалованье и надежда на военную добычу удерживали солдат вместе. То же самое было и в имперском войске. Вы думаете, что причина была в вере, в религии? Дудки! Истинная цель всей затеи стала понятной только после того, как война, подобно чуме, расползлась по всему свету. На стороне императора-католика стали драться саксонцы-протестанты, а католическая Франция, наоборот, начала поддерживать против него шведов-евангелистов. Черта с два! Речь шла об одном: о власти, о том, кому править в Чехии, в империи, во всем мире.
Обо всем этом, разумеется, я еще не знал тогда, когда надевал на себя кирасу. Подобные вещи человек постигает не сразу, а только после того, как сам уже не раз понюхает пороху и намыкается по дорогам войны. Эх, ребята, запьем-ка все это!
Начало рассказа, с которым обратился к нам Матоуш Пятиокий, показалось странным и слегка разочаровало нас. Мы еще не понимали, что он рассказывает нам о более важных вещах, чем те, которые интересовали нас, и только жадно ожидали, когда он заговорит о битве. Нам хотелось знать, что ждет нас впереди и к чему следует приготовиться, — все же остальное казалось нам стариковским мудрствованием. Наконец мушкетер перешел ближе к делу и заговорил о себе:
— Как я уже говорил вам, служил я кирасиром в войске принца Ангальтского. Он был немец, но находился на службе у чешского сословного войска, в котором вообще немало командиров были немцы. По языкам наши армии представляли собой тогда настоящий Вавилон. В 1620 году, вот так же осенью, лагерь чешского войска располагался у Рокицан. Среди нас находилось тогда много мадьяр. От них наши края страдали больше всего. Они были ловкими наездниками, совершали молниеносные рейды в глубь страны и опустошали край подобно саранче. Наступили холода, и мадьяры стали набрасываться на деревни. После таких налетов там оставались от изб одни голые стены; срывая крыши и бревна с кровель, фронтонов и амбаров, солдаты тащили все в лагерь, для костра. Это были диковатые ребята. Однажды они случайно схватили на одном постоялом дворе какого-то старого больного вражеского генерала, возвращавшегося к себе домой, в Баварию. Перебив его свиту, мадьяры обобрали генерала до нитки, стащили с него даже сапоги и торжественно привели его в Рокицаны, привязанного к коню и босого. Наш командир разгневался и сказал, что нельзя обращаться так с человеком благородного происхождения, пусть даже он наш неприятель. Командир настаивал на том, чтобы мадьяры отпустили пленника, но мадьярский генерал заявил, что он не отпустит старика до тех пор, пока не получит за него выкуп. Они спорили, спорили из-за старика, а он тем временем взял да и помер. Теперь мадьярский командир разозлился на солдат за то, что они слишком грубо обошлись с баварцем и помешали ему получить выкупные деньги.
Вот тогда-то я и начал впервые замечать, из-за чего завязалась вся эта кутерьма. Мне пришло в голову и другое, — как же они будут обращаться с простым смертным, на котором у них нет надежды заработать? С ним они не церемонились; прикалывали его — и баста!
Между тем сюда уже приближалась армия императора и его союзников. А эти-то войска хозяйничали в Чехии, пожалуй; еще почище нас. Говорят, император просил баварского военачальника, князя Максимилиана, пощадить хотя бы имения чешских католических панов. Но попробуй-ка отличи корову католическую от протестантской, особенно тогда, когда ты даже не собираешься делать этого!
