— Вставай! — сказал Яшка резко. — Хватит притворяться. Ты фашист.
Карл, заметив в руках у Яшки нож, затрясся от страха, заплакал.
— Нет, не фашист…
— Врешь! — стоял на своем Яшка. — А это что? — потряс он историей болезни. — Немец?
— Дейтч…
— «Дейтч»! — передразнил Яшка, — Вставай, фашистская морда!
Карл не мог понять, что случилось. Вытирая слезы, он стал подниматься. Подошла сестра и, увидев ссору, удивилась:
— Что с вами? Что вы не поделили? Яша, ведь ты другом его называл?
— Какой он друг? Он фашист.
— Что ты? — удивилась сестра. — Откуда ты взял?
— А вот читайте: немец.
— Ну и что?
— А то, что он фашист, и я не хочу, чтобы он тут был. Его надо в милицию отправить.
— Никакой он не фашист, — сказала сестра. — Успокойся.
— Но ведь он немец?
— Немец.
— А как же — немец и не фашист?
— Не все немцы фашисты. Есть немцы — коммунисты.
— Коммунисты? Чудно что-то!
— Почему чудно? А Тельман? Слыхал?
— Слыхал. У нас колхоз есть имени Тельмана. Но то было еще до войны.
— Как же до войны? Его фашисты только недавно убили в тюрьме.
— Убили?.. — Яшка задумался.
— Убили, — подтвердила сестра и обернулась к Карлу. — Успокойся, пойдем на перевязку.
Карл ушел с сестрой, Яшка смотрел им вслед, и в груди его творилось что-то невероятное.
— Немец… — шептал он. — А я-то думал… — Он швырнул на пол нож, лег на койку, отвернулся к стенке. Когда Карл пришел, Яшка не шевельнулся, пролежал до вечера. На другой день избегал смотреть на Карла, не разговаривал, хотя тот несколько раз пытался заговорить с ним.
Однажды сестра после перевязки пригласила Яшку в кабинет главврача. Там никого не было, она усадила его и спросила:
— Почему не разговариваешь с Карлом?
— А что мне с фашистом разговаривать? — отрезал он.
Сестра Екатерина Ивановна была доброй женщиной. Она по-матерински заботилась о ребятах. Яшка любил ее и уважал больше всех. Ему не хотелось огорчать ее, хотелось верить, но не мог. Он взглянул на Екатерину Ивановну — она смотрела на него грустными большими глазами. Из-под белой матерчатой шапочки выбились колечки черных волос.
— Не могу я, понимаете?.. — уже мягче сказал Яшка. — Фашист он…
— Какой же он фашист? У него и отец не был фашистом. Ты спроси у него.
— Конечно, скажет он! Дурак, что ли, хоть и фашист!
— Не фашист он. Просто немец.
— Все равно.
— Да нет же, не все равно. Это национальность его. А разве за национальность можно человека презирать?
Пришел в палату Яшка уже без злости на Карла, но заговорить с ним не мог ни на другой, ни на третий день.
Лед между ребятами таял медленно.
За Яшкой Андрей приехал в самом начале мая, когда уже наши взяли Берлин и вот-вот должна была кончиться война.
Яшка и Карл лежали на своих койках и болтали.
В палату вошел мужчина в белом халате, с усами, с палочкой. Прихрамывая, он направился прямо к Яшкиной койке и остановился улыбаясь. Яшка смотрел на него и недоумевал, что надо этому человеку.
— Яшка! Неужели не узнаешь!
— Андрей! — не сразу воскликнул Яшка. — Андрей, с усами! — Он вскочил, бросился ему на шею. — А я тебя искал и во Львове, и в Ковеле…
— Знаю. Ты осторожней, а то я пока не совсем отремонтирован. Ты-то почему валяешься, здоровый ведь? — спросил Андрей.
— Нет, еще на перевязку хожу.
— Это можно и дома делать, — заметил Андрей.
— А у тебя что, ноги прострелены? — спросил Яшка. — Садись.
Андрей присел на край койки, сказал:
— Прострелены… Немец проклятый полоснул из пулемета, не дал до Берлина дойти…
— Фашист? — поправил Яшка, посматривая на Карла, который, присмирев, смотрел на незнакомца.
— Ну да, я ж и говорю — немец…
— Фашист, Андрей… — снова поправил его Яшка и поспешно добавил: — Познакомься с Карлом.
Андрей подал руку мальчику, тот робко протянул свою.
— Он немец, — сказал Яшка. — Но…
— Какой он немец, — отмахнулся Андрей.
— По национальности, — объяснил Яшка. — Но…
Андрей понял, почему Яшка усиленно поправлял его, и ему стало немного неловко. Он сказал Карлу:
— Тоже раненый был?
— Да.
— Андрей, какой ты чудной с усами… — засмеялся Яшка. — Они у тебя какие-то рыжие. Почему они рыжие? Зачем ты их отпустил?
Андрей оглянулся, рядом стояла сестра и улыбалась. Андрей смутился, сказал весело:
— Для солидности! — и разгладил усы большим пальцем. — Гвардеец ведь я как-никак. — Андрей скосил глаза на гвардейский значок на своей груди.
— Ан-дрю-ха… — протянул Яшка, хитро посматривая на брата. Тот взглянул на него, и Яшка хмыкнул, подражая Гале. Оба засмеялись. — Привет тебе, Андрюха…
— Спасибо. Тебе тоже, Яня…
— Написала?
— Сейчас ждет нас с тобой на вокзале. Я не только за тобой приехал, а и ее встречать.
Яшка глядел во все глаза на брата и вдруг закричал от мелькнувшей догадки:
— Женился! Наш Андрей женился!
— Ну-ну! — с напускной строгостью пригрозил ему Андрей. — Молод еще такие вещи обсуждать. Собирайся, домой поедем.
Перед уходом Яшка подошел к Карлу попрощаться и увидел, что у того на глазах слезы. И сам не выдержал, шмыгнул носом:
— Ну… че… чего… ты?
А Карл достал ложку, протянул Яшке:
— Возьми. Пусть будет все вместе. У тебя.
Яшка немного даже растерялся: как же так, подарок возвращает? Потом понял Карла, засуетился, что бы все-таки подарить ему на память. Но у него ничего не было. Выручил Андрей. Пластмассовый прозрачный карандаш с выдвижным сердечком очень понравился Карлу.
Сложив все части ножа вместе, Яшка протянул Андрею:
— Трофейный. Это мне один солдат подарил. Положи себе в карман, чтобы не потерялся. У меня был еще и пистолет и «Одиссея».
— Кончилась твоя одиссея.
— Не. У меня книга была такая. Интересная.
Опираясь на палочку, Андрей сошел с крыльца, вслед за ним спустился Яшка.
Выгоревшая гимнастерка на Андрее была чисто выстирана и выглажена. «Это мама ему стирала», — догадался Яшка и, забежав вперед, попросил:
— Дай мне твою пилотку примерить.
Андрей снял пилотку, нахлобучил ему на голову. Гордый Яшка оглянулся назад. На крыльце стояли сестра и Карл. Яшка крикнул:
— До свиданья. Екатерина Ивановна! Пиши, Карл!
— До свиданья, сынок, — сказала сестра. — Счастливый вам путь, — А потом как бы про себя добавила: — Солдаты начали домой возвращаться…
1969 г.
Глава первая
МИШКА, НАСТЯ И МАТЬ
Мишка считал себя самым разнесчастным человеком на белом свете. Не везет ему в жизни, это теперь совершенно ясно. Каждый день какая-нибудь беда обязательно свалится на его голову. Как-то мать нашла в ранце коробку перьев с расплющенными концами для игры, расстроилась, бросила их в печку. Стыдит, ругает его, а у самой слезы на глазах. А потом и совсем по-настоящему плакать стала. Хуже всего, когда она плачет. Лучше б ударила, и то легче…
— Как тебе не стыдно? До каких пор ты будешь меня тиранить? Когда же поймешь, что не для меня учишься, а для себя? Головушка ты моя горькая! Я работаю, стараюсь, стараюсь, а ты…
Больно Мишке слушать материны упреки, а еще больнее видеть ее слезы. Насте, сестренке, той хорошо, никаких забот: в третьем классе — что там делать? Даже экзаменов нет. А тут одна математика замучит. Шестой класс — это тебе не третий!
Не успела забыться история с перьями, как вскоре другая беда приключилась.
На последней перемене Мишка выключил свет. Мимо бежал, подпрыгнул — щелк, свет и погас. Девочки в темноте начали визжать, а ребята — бегать по партам. Мишка хотел включить свет обратно, но не вышло, не мог достать.
Прыгал, прыгал на стенку, пока не пришел дежурный по школе. Взял Мишку за рукав и повел к директору. А директор строгий, у него разговор короткий:
— Без матери в школу не приходи!
Пришлось матери идти в школу, а Мишке выслушивать ее упреки. Было бы за что, а то — свет выключил, подумаешь, беда какая. Шуму же на всю школу наделали, будто и в самом деле несчастье случилось.
А что теперь будет — Мишке трудно и представить, это уж ЧП так ЧП, подобного еще ни с кем не бывало: в школу пьяный заявился! Куда уж дальше?!
А ведь Мишка не виноват: не хотел он этого, и водку он терпеть не может, даже запах ее не выносит, а вот надо же — случилось такое. Будто само собой все делается. Да и не было бы никакой такой беды, если бы мать не купила эту проклятую бутылку. Купила, поставила… И мать тоже не виновата: не себе покупала, печнику.
…Всю прошлую зиму плохо горела плита: угля съедала много, а тепла не давала, в комнате было холодно. За лето мать так и не собралась переделать ее: с деньгами было плохо, решила отложить до следующей весны. И опять не собралась. Прошло лето, наступили первые голода, затопили плиту, а она еще хуже, чем была, — дым пошел в комнату. Пришла бабушка, стала бранить Мишкину мать:
