– Что случилось? – раздался голос начальника лагеря. Совков подошел незаметно.
– Ничего страшного, Тихон Михайлович. Самовольщик нервничает, – объяснил Гутя. – За пределами лагеря гулял, а теперь брыкается.
Совков повернулся к Серёже.
– Кто позволил уходить из лагеря?
Глядя в землю, Серёжа сказал:
– Я Костю провожал. Он мне сам разрешил.
– Надо было у меня спросить… Ладно, ступай.
Серёжа плечом отодвинул с дороги молчаливого Женьку и шагнул в калитку. Но злость и обида вдруг снова поднялись в нем. Он повернулся:
– А они… пусть лучше меня не трогают! Я под их скрипку танцевать не собираюсь!
Серёжа ожидал в ответ возмущения и угроз. Но
"мушкетеры" промолчали, а Тихон Михайлович
сказал почти ласково:
– Ступай, ступай. Они не тронут. Я поговорю.
Они и правда не трогали Серёжу. Но в тот же день он увидел на своей подушке листок с карикатурой: кривоногий всадник сидел на брюхатой лошади и держался за хвост.
На следующий день вслед Серёже то и дело звонко ржали наученные "мушкетерами" малыши. К вечеру кое в чем разобрался, видимо, Димка и навел среди октябрятской братии порядок: ржание прекратилось. Но перед ужином к Серёже подошла Гортензия и, хлопая крашеными ресницами, заговорила:
– Послушай, Каховский, у нас завтра костер. Ты не мог бы рассказать всему отряду свою сказку?
– Какую сказку?
– Ту самую, про которую все говорят. Про каких-то волшебников, говорящих верблюдов, лошадей…
"Сама ты говорящий верблюд", – подумал Серёжа. И спросил:
– Кто вам сказал про эту сказку?
– Падерин и Солобоев. А что?
– Скажите им, что они болваны, – четко произнес Серёжа.
– А ты грубиян! Тебя по-хорошему просят, а ты…
Вот в тот вечер Серёжа и написал домой письмо. Написал и бросил в фанерный почтовый ящик у пионерской комнаты.
А на другой день, на вечерней линейке, – как гром среди ясного неба!
Впрочем, сначала линейка шла как обычно: рапорта, итоги, благодарности дежурным по кухне. Потом взял слово директор. Это было тоже привычно: он часто выступал на линейках.
На этот раз он говорил о тех, кто самовольно уходит из лагеря в лес, на речку, в поле. Невысокий, кругловатый, энергичный, он стоял у мачты с флагом и при каждом слове резко дергал устремленным вниз указательным пальцем – словно кнопки нажимал или неумело печатал на большой пишущей машинке.
Слова директора были привычные и скучные:
– Отдельные безобразные случаи превратились в систему… Администрация будет вынуждена… Есть меры, которые заставят нарушителей…
Потом он передохнул и заговорил попроще:
– Ну чего вам не хватает? Территория благоустроенная, аттракционы всякие. Порядок надоел? Так ведь порядок этот не назло вам, а чтобы избежать несчастных случаев. Вам бы все скакать, а мы, взрослые, отвечаем. Понимаете? От-ве-ча-ем! Совести у вас нет, вот что. Безобразничаете, а потом еще жалуетесь родителям. Приезжайте, мол, заберите отсюда, а то как в тюрьме…
– А кто жалуется? – насмешливо спросили из рядов.
– Да есть такие… "Папа, приезжай, а то все плохо. На рыбалку нельзя, купаться нельзя…" А тонуть можно, я спрашиваю?
Серёжа в первый миг почувствовал себя так же, как при стычке с "мушкетерами", когда они издевались над его сказкой. А потом стало ему тоскливо и очень одиноко. И уже ничего не боясь, он спросил:
– Это вы про мое письмо говорите?
– А что? – ответил директор. – Может быть, я говорю неправду?
– Значит, вы его читали?!
– Может быть, ты хочешь сказать, что я лгу? Я могу прочитать письмо на линейке.
И тогда при напряженном молчании отрядов, в ясной вечерней тишине, когда не колышутся листья и флаги, все до единого человека услышали Серёжины слова:
– Но ведь это подлость!
– Понимаете, Алексей Борисович, я совсем не хотел нагрубить, – сказал Серёжа. – Ну нисколечко. Так получилось. Просто другого слова не нашлось. А он раскричался, конечно: "Хулиган, как ты смеешь! Раз тебе наши порядки не нравятся, убирайся из лагеря! Чтоб твоего духу здесь не было!" Ну, я сказал "хорошо" и ушел. С линейки ушел и хотел сразу на станцию идти, но уже поздно было, сумерки.
– И страшновато, – добродушно уточнил Алексей Борисович.
– Ну… да. Не потому, что вечер, я темноты не боюсь. Просто на станции стали бы спрашивать: куда один едешь ночью? В общем, я переночевал, а утром ушел. Хорошо, что чемодан был не на складе, а под кроватью: я его как раз взял со склада, чтобы рубашку сменить…
– Никто не знал, что ты уходишь?
– Я Димке сказал, чтобы предупредил всех. Я рано ушел, на рассвете…
…На рассвете он проснулся, будто по сигналу. В окошке, за черными соснами, розовели клочковатые облака. Серёжа неслышно оделся, подхватил чемодан и курточку, отодвинул на окне марлевую занавеску и прыгнул на песок.
Осторожно прошел он вдоль всего корпуса к самому крайнему окошку. У этого окошка, в палате шестого отряда, спал Димка.
Оконные створки были распахнуты. Видно, утренний холодок донимал Димку, и он завернулся в одеяло по самую макушку. Торчал только затылок с пшеничными растрепанными волосами.
– Дим, – позвал Серёжа и лег животом на подоконник.
Димка не пошевелился, лишь волоски на затылке вроде бы насторожились, как маленькие антенны.
– Ди-ма…
Димка откинул одеяло и сел. Поморгал. И внимательно, будто и не спал, посмотрел на Серёжу.
– Я ухожу. Домой уезжаю. Ты скажи вожатой… и всем, кому надо.
– Насовсем уезжаешь? – шепотом спросил Димка.
– Насовсем. Что ж теперь делать?
– Правильно, – серьезно сказал Димка. – Только жалко… Костя уехал, ты тоже.
– Что же теперь делать? – снова сказал Серёжа.
– Я понимаю…
– Я тебе письмо напишу, – пообещал Серёжа.
Димка растянул в улыбке большие губы.
– Ты длинное напиши, чтобы долго читать. Ладно?.. – И тут же насупился. – Нет, не надо. Это письмо, наверно, тоже распечатают. Ну их…
– Я так заклею, что никто не распечатает, – пообещал Серёжа. – Ну, ты ложись. Спи, рано еще.
Димка кивнул, но продолжал сидеть.
– Спи, Дим… Укладывайся.
Димка лег на спину, но продолжал во все глазищи глядеть на Серёжу. Серёжа до подбородка натянул на него одеяло.
– Ну, я пошел.
Короткая хлесткая злость на директора, на его "мушкетеров", на всех, из-за кого приходилось уезжать из лагеря, обожгла Серёжу. Он резко оттолкнулся от подоконника и зашагал к забору. Он успел еще заметить, что Димка снова сел и смотрит вслед. Но оглядываться не стал. Потому что все равно нужно было уходить. О том, что можно остаться, он даже не думал.
Лагерь спал таким глубоким сном, что можно было никого не опасаться. Но все-таки Серёжа не пошел к калитке: сторож мог и проснуться. Доказывай тогда, что он не убегает, а просто уходит, потому что… В общем, сторожу трудно что-нибудь доказать.
Серёжа пробрался сквозь колючки к забору. Серые головки репейника приклеились к брюкам, острый сучок разорвал штанину. Серёжа отодвинул в заборе доску, и открылась щель. От нее убегала тропинка…
– Да-а. Заварил ты кашу, – сказал Алексей Борисович. – И знаешь что, Сергей? Тебя будут обвинять в дезертирстве. Скажут, не уходить надо было из лагеря, а доказывать свою правоту, раз уж ты уверен, что прав.
– Кто скажет?
– Да кто угодно. Ребята. Или тот же начальник лагеря.
Серёжа медленно покачал головой:
– Я не дезертир. Я не из-за трусости ушел. Просто противно стало. А доказывать там некому. Одни смеются, другим все равно. Ведь знают, что нельзя чужие письма читать, а молчат… А Тихон Михайлович тоже… Ну что я ему докажу? Он думает, что с ребятами что хочешь можно делать!
– Сейчас он так уже, наверно, не думает, – заметил Алексей Борисович.
Серёжа осторожно поднял на него глаза.
– А вы… не думаете, что я дезертир?
– Нет, – сказал Алексей Борисович и почему-то нахмурился.
Потом он спросил:
– А почему этого Тихона Михайловича так разозлило письмо? Что ты там такого понаписал?
– Да ничего особенного! Вот посмотрите! – Он вытащил из кармана помятый конверт.
– Постой, Серёжа. А откуда оно у тебя? Разве начальник вернул его?
– Физрук отдал… Ну… он меня тут догнал, уговаривал вернуться.
– Понятно. Это тот гражданин, с которым ты беседовал, когда я подходил к станции?
– Тот самый…
– Так… Значит, можно почитать письмо?
– Читайте, пожалуйста.
Алексей Борисович вынул из конверта большой коричневатый лист в крупную клетку. И удивленно глянул на Серёжу.
– А где ты взял такую бумагу?
– Да в лагере ее сколько угодно. Это такие конторские книги, мы из них отрядные дневники делали. А что?
– Да так, любопытно…
И он стал читать.
Серёжа придвинулся и тоже стал перечитывать знакомые строчки.
Здравствуйте, папа,
тетя Галя и Маринка!
У меня все в порядке. Здоровье хорошее. Один раз ногу подвернул на футболе, но уже прошло. Недавно мы ходили в поход с палатками. Только ночевать не стали, потому что вожатая испугалась грозы. А еще будет военная игра. Но знаешь, папа, если по правде писать, то мне здесь не нравится. Сначала понравилось, потому что был один хороший вожатый и костры были. Но он уехал. Теперь скучно. Хотел я подружиться с ребятами, только пока не получается. Я один раз сказку рассказал, чтобы интереснее было. А они смеются теперь. Знаешь, папа, лучше бы ты приехал за мной. Лучше бы мы с тобой и Наташкой поехали на рыбалку, а то все только собираемся и собираемся. И никак не получается, чтобы вместе. А здесь даже и не порыбачишь. Одному на речку не дают нос сунуть, а когда целая толпа, то тут уж не до рыбалки. Даже и не искупаешься как следует, потому что только залезешь и уже велят обратно.
