по образу-то палкой, палкой! Весь народ так и ахнул. А он палку-то бросил и ударился из церкви бежать. На паперти упал. Я к нему, а он глаза раскосил и бормочет несуразное. Бормочет, а сам все рукой-то вот так, будто отпихивает чего от себя.— Костычиха вздохнула, сокрушенно покачала головой.— Разумом он, должно, помутился. Все ходил по Затону, вроде искал, что ль, чего. Дня три ходил, а затем, гляжу, нет его. Ну, нет и нет... Поди-ка, застыл где-нибудь.
Удивительно спокойно слушаю я сбивчивую скороговорку Костычихи. Состояние такое, будто все, что она рассказывает про деда Агафона, мне давно известно.
—Ты-то как живешь? — спросила Костычиха.— Плохо? Знаю, знаю я Арефу-то. Сквернословка, душа деревянная. В жизни она ни с кем не ладила. Ты ей, Ромка, не дюже угождай. Она спасибо не скажет, а душеньку твою измытарит...
Я давно это понял и распоряжения Арефы выполнял не сразу. Прежде чем идти за мукой, я заглядывал в мучной короб. И, если там мука еще была, смело говорил:
—Мука есть, а ты посылаешь!
Она сердилась и тоненько, как трехлетняя девчонка, кричала:
—Тебе какое дело? Кому ты указываешь!
—Принесу, принесу,— успокаивал я ее и, сдерживая смех, неторопливо шел в амбар.
Когда возвращался, она укоряла меня, что я стал неслухом, и грозила:
—Вот подожди, он, бог-то, тебя накажет. Как можно старших не слушаться?
—Да ведь есть мука-то! — отговаривался я.
—Есть, да мало. А когда мало, душа у меня болит.— Она вздыхала и делала жалостливое лицо.— Не могу я, зо-лотенький, без запасу!
Жить без запаса Арефа действительно не могла и накапливала не только муку или пшено, а и мясо и рыбу. Запасет и забудет, а продукты испортятся. Она накапливала не только продукты. В каморе в нескольких укладках у нее хранились огромные клубки шерстяных ниток и неисчислимое количество чулок, варежек, перчаток. Их давно изъела моль... На свободе, перекладывая из короба в короб испорченные вещи, Арефа тихонько плачет, приговаривает:
—Ничем я перед тобой, господи, не грешная, а ты на-казуешь!
До отвращения жалка была Арефа в такие минуты. Жалка и непонятна. Я давно заметил, что она может притвориться ласковой и жалостливой. Но притворяться перед людьми — одно, а плакать над изъеденными молью чулками? Плакать просто так?.. Трудно было понять ее.
Внезапный приезд к Силантию Наумовичу гостей из Саратова повернул передо мной Арефу какой-то иной, еще неизвестной мне стороной. И я увидел ее настоящее лицо, с жадными желтыми глазами, ее походку, легкую и проворную, услышал ее звонкий, неприятно визжащий голос.
Гостей было трое. Высокого, широкогрудого, с черными пушистыми усами Силантий Наумович назвал господином управляющим. Смешно пошаркивал перед ним ногами, кланялся ему, как утка, дергал головой, а второго, в поддевке, принял неласково и, грозя палкой, выкрикнул:
—Поди-ка, ждал я тебя, архаровец!..
Третьего, с рыжими кудрями, подпрыгивающими на макушке и спадающими на широкий лоб, Силантий Наумович назвал барабаном, обнял и расцеловал.
«Барабан» хлопал Силантия Наумовича по плечам и хохотал так, что казалось, будто по дому пустой бочонок перекатывается.
С приездом гостей Арефа заметалась, забегала. И то бессильно падала на табуретку, то вдруг вскакивала и скрывалась в горнице. Появлялась вновь и каждый раз, всплескивая руками, восклицала:
Вот беду нанесло, прахом бы им обернуться! Это, золо-тенький, они самим демоном насланы.
Кто? — спрашивал я, не понимая Арефу.
Они вон, они...— шипела Арефа сквозь зубы.— Чтоб им ни дна ни покрышки! — И, наклонившись ко мне, зашептала:— Тот, большой-то, всеми княжескими имениями управляет, Вернадский господин, а рыжий и в поддевке-то который— пьяницы да картежники. О-ох!..— всплеснула она руками и заметалась по каморе.— Да милостивая богородица, да упаси и сохрани меня, грешную!..
Не помню, когда я уснул, а проснулся от шума и какого-то грохота. В горнице будто что рушилось. Спрыгнув с постели, я заглянул в полуоткрытую дверь и тут же отступил. В комнате было накурено до синевы, и в этой синеве с криком метались люди. Когда испуг прошел, я заглянул еще раз и увидел Силантия Наумовича. Он сидел за столом, рвал из манжетов сорочки запонки, швырял на стол, плевался и выкрикивал:
—Вот, с бирюзой, яхонтами! Ставлю за двести целковых, злыдни, мошенники!
На диване в руках черноусого управляющего билась Арефа. Она вырывалась, колотила его по голове кулаками, кричала:
—Разбойник, грабитель! Караул!..
А он хватал ее за руки и, притискивая к дивану, хохотал:
—Ну и бабка! Вот расходилась, старая!..
Те, что приехали с управляющим, снимали со стен картины, иконы и торопливо вязали их в узлы.
—Забирай к бесу! *— кричал Силантий Наумович.
Иконы и картины были связаны в три больших узла, лампады и подсвечники уложены в плетеную корзину. «Барабан» и саратовец, одетый в поддевку, подхватили узлы, вышли в прихожую, а управляющий толкнул Арефу в угол дивана и, ударяя ладонь о ладонь, словно стряхивая с них пыль, тоже зашагал к выходу.
Пес, пес старый! — кинулась Арефа к Силантию Наумовичу.— Обездолил меня, ирод! Разорил!
Вон, злыдня!—не своим голосом закричал Силантий Наумович и, схватив со стола стакан, швырнул в Арефу.
Она взвизгнула и ринулась к двери, у которой стоял я.
—Господи, батюшки, и где же она, смертушка-то, на него, нечистого! — запричитала Арефа, повалившись на кровать.— Чтоб тебе, христопродавцу, лютой смертью мучиться! Чтоб тебе, злодею, и в гробу-то не лежать, а поворачиваться! Будь ты проклят, анафема нечистая!..
Долго кляла Арефа Силантия Наумовича, а когда немного успокоилась, села на постель и, раскачиваясь из стороны в сторону, засокрушалась:
—Ой, чего было, чего было!.. Гляжу, а это не люди — демоны, а у того, рыжего-то, в волосах рога. Онемела я, зо-лотенький, и все молитвы забыла. А они-то, вижу, ему уж карты подсунули, и он те карты по столу мечет. Вон ведь чего... Поначалу-то Силан всё деньги на кон ставил, а потом сделался чисто бешеный, глаза выкатил и шумит: «Ставлю богородицу итальянскую за две тысячи рублей!» А тот, усатый, хлоп ладонью по столу! «Полторы,— кричит.— Она больше не стоит». Богородицу проиграл, тогда уж и начал на всех святителей, на все картины ставить. А меня, Романушка, в спальню к Силану закрыли да простынями связали. Уж я выпрастывалась, выпрастывалась, все силушки истратила. К утру распуталась, глядь, а они всё со стен сдирают да в скатерти закручивают. Ох, ох, ох... Ведь ему за иконы-то соборный иерей отец Аристарх тысячи давал!.. Теперь, гляди, захворает.
И действительно, Силантий Наумович захворал. Лежит в постели
