Увеличенные толстыми стеклами глаза начальницы отдела кадров смотрели с открытым ехидством: "Вот те на! Давно ли пороги обивала каждый день, и - в отпуск без содержания. На что жить будет? Надеть нечего!…" Впрочем, ничего вслух. Начальница быстро обменяла продуктовые и хлебные карточки на розовые "рейсовые", по которым можно было получить хлеб и продукты в любом городе. Выдала справку, что артистка Лужина находится в отпуску сроком… Тут она задумалась: "День? Неделя? Месяц?… А хоть навек!" И написала: "До вызова". Подумав: "Вряд ли вызовут!…"
И вот Гертруда Иоганновна сидит в тесном, по-банному гудящем зале ожидания с чемоданчиком на коленях и терпеливо ждет, когда объявят посадку на поезд, идущий в Гронск. На душе у нее смутно. Последний раз она ехала в поезде с Иваном и детьми. В тот же Гронск. Только это было очень давно, в другой жизни, ставшей призрачной, как фотография, которую долго носили в кармане: лица не видишь - угадываешь.
Когда наконец объявили посадку и многие, подхватив вещи, бросились в толкучку у выхода на перрон, она не шевельнулась, словно одеревенела от горьких мыслей и стертых видений. И лишь несколько минут спустя вздохнула прерывисто, встала и, внезапно ощутив непомерную усталость, по-старушечьи волоча ноги, побрела на платформу.
Чуть ли не последней она протиснулась в свой вагон. Он был допотопным, средние полки смыкались, и на этих сплошных нарах, и на боковых лавках, и на третьем этаже под потолком копошились, устраиваясь, пассажиры, перекрикивались, ругались, искали вещи, в середине вагона надрывно кричал младенец. Гертруда Иоганновна стояла в проходе, прижимая к груди легкий чемоданчик. Вагон дернулся, за окнами поплыли назад синие огоньки перрона.
– Поехали! - сказал кто-то удовлетворенно.
Пассажиры улеглись и уселись где кто мог, притихли, а Гертруда Иоганновна все стояла, ощущая, как прижатый к груди чемоданчик обретает вес, становится тяжелее и тяжелее. Наконец она поставила его на попа и села.
Ничего, что в вагоне темно и душно и пробирающиеся в тесноте пассажиры спотыкаются о ее ноги; куда ж их денешь? Главное, что она едет.
В Гронск…
Там, в Гронске… А что там?…
Под утро поезд долго стоял в поле. Небо начало сереть, отделилось от черной земли, приподнялось, вычерчивая линию горизонта. Сквозь дрему Гертруде Иоганновне слышались храп, стоны, сонное бормотанье, какое-то неумолчное, едва приметное движение. Казалось, что вагон заполнен одним огромным, жарким сонным существом, которое никак не может улечься удобно.
В дверях появилась проводница, влезла на край полки, потянулась руками вверх, открыла стекло фонаря, пальцами пригасила почти совсем оплывшую свечу.
За окном прогрохотал встречный поезд.
Проводница поманила пальцем Гертруду Иоганновну, та даже сразу не поняла, что это ее зовут. Потом поднялась со своего чемоданчика, шагнула через чьи-то вытянутые поперек прохода ноги.
– Чемоданчик-то прихвати, уведут…
Гертруда Иоганновна вернулась за чемоданом. Проводница провела ее в служебное купе. Там на верхней полке спала женщина с ребенком.
– Ложись вот. - Проводница кивнула на нижнюю полку, застеленную серым одеялом.
– А вы?
– А мне уж недосуг… Да ты поспи, поспи, сидя-то и спину сломать можно. Ложись.
Гертруда Иоганновна кивнула только, сняла ватник, легла, укрывшись им с головой, и провалилась в теплый, качающий сон. И спала без сновидений, даже не поворачиваясь на другой бок, пока не разбудила проводница.
– Гронск, гражданочка.
7
Гертруда Иоганновна спустилась по решетчатым подножкам на платформу и остановилась. Кто-то из выходящих бесцеремонно толкнул в спину. Она отошла к разрушенной стене вокзала и неожиданно сквозь опаленную до черноты дыру в ней увидела привокзальную площадь, мощенную крупным булыжником. Ржавые рельсы. Сиротливо торчащие трамвайные столбы, растерянно раскинувшие железные руки без проводов. Рядом со старенькой, донельзя обшарпанной полуторкой запряженную в телегу лошадь с подвешенной к морде торбой. Деревянные облезлые дома, словно осевшие под тяжестью низкого хмурого неба. Суетливо расходились прибывшие пассажиры. Странно и жутко было видеть площадь сквозь изрешеченную дырами стену.
Суета за спиной нарастала, новые пассажиры пробивались к вагонам, цеплялись за поручни, толкались, кричали. Потом лязгнули буфера вагонов, колеса медленно начали выстукивать на стыках свою привычную песню. А Гертруда Иоганновна ничего не слышала, словно уши забиты ватой. Она стояла у пролома в стене, обеими руками прижимая к груди чемоданчик, и завороженно глядела на площадь. И иные люди обступали ее.
…Хлестал весенний дождь. Она держала за руки своих мальчиков, Петра и Павла. Смеялся Иван. Что-то говорил Флич, забавно вздергивая кустики бровей…
Война разрубила жизнь на две неравные части, и та, довоенная, длинная и счастливая, стала казаться короткой, а короткая военная - бесконечно длинной, страшной и мучительной.
Где Иван? Где мальчики? Зачем? Зачем она приехала в Гронск? Здесь их нет. Она посылала Петру письма на почтамт до востребования. И не получила ни одного ответа. Скорее всего, Петр ушел с армией на Запад. Павел в Германии. Если, конечно, жив… Если, конечно… Иван… Она уже хоронила его один раз, второго она не вынесет… Флич пропал где-то в лагерях… Зачем она приехала?
Возник какой-то шаркающий звук, словно натирают пол. Он был навязчиво-непрерывным. Она даже оглянулась. Платформа пуста. На дальних путях товарные вагоны и цистерны недвижны. Возле свежесколоченного из белых досок домика с надписью: "Кассы" маячит дежурный по станции в красной фуражке, глядит в ее сторону. Откуда ж этот нарастающий непрерывный шаркающий звук?
Внезапно сквозь пролом она увидела втекающую на площадь колонну немцев в перепачканных шинелях, с оружием. Она вздрогнула от неожиданности. Какая нелепость! А потом вгляделась и поняла, что у них не оружие, нет - лопаты и ломы. А рядом шагает красноармеец с винтовкой. Пленные.
Гертруда Иоганновна вздохнула тяжело, будто эти серо-зеленые в колонне преследовали ее и ей только-только удалось скрыться.
– Вам плохо?
Она повернулась на голос. Рядом стоял дежурный в красной фуражке. Она и не заметила, как он подошел.
– Нет-нет, спасибо…
Гертруда Иоганновна кивнула дежурному и двинулась к выходу в город. Не стоять же век у черного пролома в вокзальной стене.
Ну зачем? Зачем она приехала в Гронск?
Она вышла на площадь. Хвост колонны пленных втягивался в улицу, ведущую к центру. Замыкал колонну еще один красноармеец с винтовкой.
Гертруда Иоганновна поморщилась и побрела вслед за колонной. У нее не было ни определенной цели, ни какого-либо плана, ни каких-либо желаний. Только одно - двигаться. Шагать. Туда. В центр. К своему прошлому. Ей казалось, что у нее нет ни настоящего, ни будущего, только прошлое. Ноги болят, и дышать трудно. Может, она заболевает? Болезнь прокралась неприметно и вот грызет суставы и сердце. А может, это усталость?
Как изменился город: полинял, обгорел. Проклятая война!
Колонна пленных свернула в боковую улицу. Гертруда Иоганновна постояла немного на перекрестке, глядя ей вслед, и побрела к центру, обдумывая, с чего начать жизнь в Гронске. Но мысли все время перескакивали на детей. То мерещился Павел, окровавленный на каменном полу. Под доброй личиной доктора Доппеля - жестокое сердце фашиста. Чтобы подчинить мальчика, он не остановится ни перед чем. Он - порождение рейха! О! Они еще немало бед принесут, прежде чем им сломают хребет. Идея национальной исключительности порождает цинизм и вседозволенность. Это страшно, это очень страшно…
То виделся ей огромный немецкий солдат с пустыми глазами под зеленой каской, с автоматом в волосатых с засученными рукавами руках. И дуло автомата направлено в грудь Петра. Сейчас он выстрелит, выстрелит…
Иван! Где ты, Иван! Спаси, спаси сына!…
Она брела по улицам, чемоданчик бился о ногу. Она старалась думать о собственном будущем, но не могла, не могла думать о себе. Потому что и Иван, и мальчики - это тоже она.
Что-то остановило Гертруду Иоганновну. Она сразу не поняла, что, оторвала взгляд от щербатых плит панели и увидела потрепанный, изорванный купол шапито. Он стоял на своей площадке сиротливо и неприкаянно, открытый и солнцу, и ветрам, и дождям. Брезентовая крыша обветшала, осела, в брезентовых боках зияли дыры…
И снова не хватило воздуха. Распахнуть бы ватник! Она даже расстегнула верхнюю пуговицу…
Кто-то бесцеремонно схватил ее за рукав, и рядом раздался визгливый женский голос:
– Ах, кого я вижу! Попалась, немецкая шкура!
Гертруда Иоганновна вырвала рукав и отшатнулась. Перед ней стояла Олена, та самая, с которой она сидела в тесной камере еще до прихода в город фашистов. Тогда никто не знал, что сидела она по собственной воле, что она приняла предложение сесть в тюрьму, рассчитывая на то, что фашисты освободят ее и поверят ей. Ведь она была немкой, "соотечественницей"…
