Ее, как известно, задумали в виде неприступного барьера. Укрепления протянули по материковой суше. Воздвигали их также и на островах шхерного района. Строителями были прославленные европейские фортификаторы.
Вероятно, они «словчили», сумели утаить недра острова от тогдашних его хозяев.
Действительно, грот не обозначен ни в одном плане фортификационных сооружений.
Между тем он существовал. И о нем знал лишь самый ограниченный круг лиц.
С началом второй мировой войны недра острова наполнились странной, бесшумной, полуфантастической жизнью. В гроте обосновался «Летучий Голландец».
Здесь подводная лодка имела все необходимое для ремонта механизмов, пополнения запасов и отдыха команды.
Пограничники обнаружили электропроводку — грот освещался электричеством.
Для удобства подхода зажигались в темное время суток фонарики, укрепленные на вешках. Они указывали путь к подводному входу в грот. Когда-то Шубин назвал это «светящейся дорожкой на воде».
Приближаясь к острову, «Летучий Голландец» давал какой-то сигнал, «петушиное слово», по которому служба Винеты включала «световую дорожку», а также ведущий кабель, проложенный на дне.
Ориентируясь по вешкам, лодка входила в зону действия кабеля, погружалась и, двигаясь строго вдоль него, медленно втягивалась в пасть огромного грота. Там всплывала и пришвартовывалась у пирса.
Наверно, в Винете были и другие средства, которые обеспечивали безопасность входа и выхода подводной лодки. Пока, однако, удалось обнаружить только кабель.
Оказалось, что вертикальная лестница проходит внутри шахтного ствола. По нему опускали громоздкие грузы. В отличие от аварийного лючка ствол открывался с помощью механизмов, которые приводились в действие электромоторами.
Даже при самом поверхностном осмотре ясно было, что Винета в шхерах не чета Винете в Пиллау. Это фундаментальная, специально оборудованная стоянка, рассчитанная на длительное в ней пребывание.
Был «запланирован» и конец Винеты.
В гроте обнаружили большое количество взрывчатки, равномерно распределенной под пирсом между его сваями. Стоило включить приспособление для взрыва, чтобы Винета-три перестала существовать. Обрушившиеся своды погребли бы тайну под обломками.
Почему же Винета не взорвана? Забыть о ней не могли. Значит, приберегали на всякий случай — в ожидании новой войны?
Пограничники постояли недолго над тем, что Бугров и Кузёма извлекли со дна Винеты. Зрелище было неприглядным. Смерть вообще неприглядна, особенно же внезапная, насильственная смерть. От четырех трупов, лежавших в ряд на пирсе, остались только кости да лохмотья одежды, по-видимому комбинезонов.
— Кто-нибудь из команды «Летучего Голландца»?
— Вряд ли. Скорее, обслуживающий персонал Винеты. Наверно, механики, монтеры.
— Кто же их так? Цвишен?
Комдив досадливо пожал плечами. Он присел на корточки и заглянул под причал, где между сваями колыхалась чернильно-черная вода. Удивление на лице его сменилось разочарованием.
— Четыре мертвеца и пустой пирс, — пробормотал он сквозь зубы. — И больше никаких следов этого «Летучего Голландца».
— А футляр? — вспомнил Александр. — Футляр еще не нашли?
Футляр извлекли из-под свай пирса, куда подводные пловцы затолкали его, «наподдавая», как мяч, ногами.
Комдив медленно отвинтил крышку. Внутри было нечто напоминавшее туго свернутую пружину.
— Поаккуратней, товарищ комдив! Еще рванет!
— Нет! Не мина! — вмешался Александр, — Нарушитель открывал, я видел.
— Все равно, давайте-ка с этим на свет! Тут темновато.
По вертикальному лазу все поспешно выбрались наверх.
Александр ожидал увидеть в футляре свиток, письмо — нашли же в Балтийске письмо, — или записочку, донесение, подобное перехваченному в свое время Шубиным.
Но действительность превзошла ожидания. Это была магнитофонная пленка, необычная, очень тонкая и твердая, как проволока.
— Ого! Да тут метров двадцать наберется, не меньше! — удивленно сказал комдив, бережно расправляя пленку.
Нарушитель, сидевший под сетью, поднял голову. У него было невыразительное лицо, странно заостренное вперед. Возраст неопределенный — от тридцати до пятидесяти, брови и волосы совершенно белые.
— За каждый метр мне дали бы пятьсот долларов! — хрипло сказал он по-немецки. — Двадцать метров — десять тысяч долларов! И это еще дешево, как я теперь понимаю. Можно было запросить по возвращении вдвое дороже, и они бы заплатили мне.
Те из пограничников, кто знал немецкий, с недоумением переглянулись. Рехнулся он, что ли? Толкует о возвращении, о долларах…
Нарушитель неотрывно смотрел на противоположный берег, затянутый утренней розовой дымкой. Кожа на лице его вдруг натянулась, как на барабане, что-то заклокотало в горле.
— Воображаю, как его сейчас корчит, этого недотрогу! — неожиданно отчетливо сказал он. — Ему не простят стольких провалов, я знаю. С него сдерут три шкуры за эти провалы. А он так боится прикосновений!
— Кто?
— О! Один недотрога, кабинетный деятель.
Нарушитель как-то деревянно, с напряжением захохотал. Очень злые люди не умеют смеяться.
И потом уже до самого Ленинграда он не размыкал губ…
Зато достаточно красноречивой оказалась запись на пленке, извлеченная из футляра.
Это, собственно говоря, было донесение, причем сверхтайное. Грибов, ознакомившись с ним, охарактеризовал его так: «донос из могилы».
Глава третья.
ДОНОС ИЗ МОГИЛЫ
(«ФЮРЕРА НА БОРТ НЕ БРАТЬ!»)
Шорох, шипение, словно бы змеи, свиваясь в кольца, медленно выползают из гнезда! Потом шепот, еле слышный, очень напряженный:
«Штурмбаннфюрер! Сегодня, двадцать шестого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года, посылаю внеочередное донесение, которое осмеливаюсь считать наиболее выдающимся своим служебным успехом. Мне удалось вызвать на откровенность самого командира! Наконец-то я добился его доверия.
Я, к сожалению, не сумел пронести в его каюту портативный магнитофон, которым вы снабдили меня неделю назад. Вестовой, как назло, все время вертелся возле меня.
Но я спешу немедленно восстановить разговор по памяти — во всей его последовательности и по возможности обстоятельно.
Лежу на койке в своей каюте-выгородке — я в ней один, накрылся с головой одеялом, держу магнитофон у рта, как вы советовали.
Наша лодка — на грунте. Ожидаем ночи, чтобы проникнуть в шхеры и укрыться в Винете-три.
В моем распоряжении еще около часа…
Штурмбаннфюрер! Дело идет о жизни фюрера! Капитан второго ранга Гергардт фон Цвишен готовит измену.
Он не придет по вызову, переданному из канцелярии фюрера, согласно условному сигналу: „Ауфвидерзеен, майне кляйне, ауфвидерзеен!“
В предыдущем донесении посланном с нарочным из Пиллау, я высказывал свои подозрения на этот счет. Сейчас они подтвердились.
Вот как это произошло.
Вскоре после того, как лодка легла на грунт, командир вызвал меня и предложил разделить с ним ужин.
— Захотелось, знаете ли, поболтать, — небрежно пояснил он. — Поговорить по душам.
— Со мной?
— Вас это удивляет? Но ведь вы врач. А врачи, как исповедники, обязаны хранить тайны своих пациентов. Не так ли? Вы хорошо храните доверенные вам тайны?
Он посмотрел на меня, по обыкновению склонив голову набок.
— О, как могила, господин капитан второго ранга!
— Вы правы. Тайну лучше всего хранит могила. Но прошу к столу!
Мы уселись друг против друга.
— Вообразите, что мы в купе поезда, случайные попутчики. Через два-три часа один из нас сойдет на промежуточной станции. Допустим, первым сойдете вы. Новая встреча исключается. Поэтому позволю себе предельную откровенность. Итак, за откровенность!
Я не спешил с наводящими вопросами, хотя внутри у меня все кипело и дрожало от нетерпения. Впереди было еще много времени — два-три часа до всплытия!
Командир сам очертя голову кинулся навстречу опасности. Он был необычайно разговорчив в этот вечер — как бы старался вознаградить себя за долголетнее молчание.
Он сказал:
— Иногда — почти непреодолимо — тянет рассказать о себе.
— Да?
— Видите ли, я известен слишком узкому кругу лиц. Военные историки напишут о Приене и Гугенбергере. Обо мне не напишут никогда. О таких, как я, не пишут. „Строжайшая государственная тайна“ — таков девиз на моем щите!
— Но знаменитый Лоуренс?
— О! Этот сам создавал шумиху вокруг себя. Бойкое перо, согласен! Во всем остальном — позер и диллетант. Настоящий разведчик должен жить и умереть в безвестности. Но я не жалуюсь.
