Уже совсем стемнело, когда мальчики упросили Тимкину мать отпустить сына ночевать к Мишке.
— У нас просторно, тепло, мать галушки варит. Очень просила… — уговаривал Мишка.
Поглядев на исхудалое лицо сына, вспомнив о том, что и покормить его нечем, а тут мальчику подвертывались горячие галушки, мать тяжело вздохнула и отпустила Тимку.
Когда мальчики встретились с Васильком и снова очутились все вместе, на сердце у каждого стало веселее. Даже Тимка обрел равновесие. Опасная дорога успокоила: его уже не преследовали страшные призраки казненных. В лесной тьме рядом со своими друзьями он чувствовал себя спокойнее, чем среди бела дня на родном дворе.
Они терпеливо дожидались партизан.
— Придут, — уверял Мишка.
— А может быть, и нет. Дождь такой, темень… — сомневался Тимка.
— Вот еще! Побоялись бы они дождя!
— Увидим, — сказал Василек, в душе почему-то веря, что партизаны должны прийти.
Говорили о разном.
— Неужели так будет все время? — вдруг спросил Тимка.
— Как?
— Да что немцев будет полное село.
— А бес их знает! — зевнул Василек.
— А как же с листовками? — вспомнил Тимка.
— Чего доброго, еще промокли, — забеспокоился Василек.
Листовки действительно промокли. Их перенесли под сено. Одну пачку Василек раскрыл, разделил на три части.
— Надо распространять, пусть там хоть сам черт будет, не то что фашисты! — сказал он.
Молчали. Каждый думал о своем. Мишка мысленно был на родном дворе, в теплом погребнике, где неспокойным сном спала мать, не ведая, где теперь ее сын. Там сухо, тепло, дождь не каплет за воротник, как здесь, в лесу… В голове блеснула новая мысль. Он горячо зашептал товарищам:
— А что я придумал!..
— Что?
— Сделать землянку! Ну, погреб такой. И листовки там будут и мы…
Но его уже хорошо поняли.
— Вот это да! — даже смеялся от радости Тимка.
— Правильно! — Поддержал Мишкино предложение и Василек.
Для лошадей решили построить шалаш.
…Перед рассветом Василек отправил Мишку и Тимку домой.
— Мне еще нужно вентери посмотреть, — сказал он на прощанье, а у самого теплилась надежда, что, может быть, ближе к рассвету придут партизаны.
Но в тот день они так и не пришли.
Сохраняя при помощи весла равновесие, Василек вытаскивал из воды один за другим свои вентери. В лодчонку лилась вода, с отяжелевшей сети падали крупные капли, между густыми переплетами вентеря блестели, как в крошечных окнах, тоненькие водяные перепонки. Но ни в одном из вентерей рыбы не было. И только в двух последних Василек нашел линьков и небольшого карасика.
Неудача никогда не разочарует настоящего рыбака, ибо если б рыбаки разочаровывались при каждой неудаче, они давно уже перевелись бы на свете. Василек был настоящим рыбаком. Он осторожно поставил в воду последний вентерь и только тогда посмотрел на улов.
«Ну что ж, с таким уловом нельзя возвращаться в село, — подумал он. — Староста обещал шкуру спустить, но господин офицер со своими любителями рыбных блюд предупредит его!»
Приходилось ждать вечера: может быть, днем что- нибудь сдуру и влезет в вентерь. А спать так хотелось! Недолго думая Василек подвел лодку к берегу, втащил ее в высокую острую осоку, расстелил на дне челна мокрое сено и уже через несколько минут спал крепким сном.
А тем временем в селе произошли большие перемены. О, если бы хоть сорока на хвосте принесла Васильку в лодку эти вести!..
Много или мало спал Василек — сказать трудно: ложился — небо было в тучах, и проснулся — то же. Только тогда накрапывал мелкий дождь, а теперь он сеялся, как через густое сито.
Василек выехал на речку, медленно, словно играя, пустил лодку по течению и поплыл к селу. В прибрежной осоке гулял ветер и старательно расчесывал ее, пригибая к самой земле.
Село было как на ладони. Всматриваясь и вслушиваясь, Василек старался угадать, что там делается. Его тревожила участь матери. Что, если начнут донимать ее за то, что он не принес рыбы? Чего ждать от них хорошего!
В селе было тихо. Не слышно было шума моторов, не шли через мост обозы. Вот кто-то вышел из села, направился к речке; за плечами у него пулемет или ружье. Может быть, это его идут разыскивать? На всякий случай Василек пристал к берегу, втиснулся в осоку и начал наблюдать. Но это был какой-то запоздалый косарь. Он начал выкашивать траву над рекой. От него Василек узнал, что и господин офицер, и его молодой адъютант, и вся часть на рассвете ушли из села. Проселочная дорога была глухая, и фашистские обозы пошли соседним шоссе, километров за двадцать отсюда.
Единственной властью в селе остались Лукан и трое солдат из тыловой хозяйственной части.
Гроза прошла, оставив всюду противную осеннюю слякоть. И кто знает, может надолго… Но все же люди облегченно вздохнули: меньше слонялось по селу зеленых мундиров, некому было копаться на пожарищах…
Василек возвращался домой радостно возбужденный. Мать давно уже поджидала сына.
— Вынесло? — еще издали спросил ее Василек.
— Чтоб их ветром по свету, как пепел, разнесло! Одних чертей вынесло, а других принесло. Зимовать, наверно, будем в хлеву, как скотина.
Выяснилось, что в их доме остановилось трое гитлеровцев.
Узнав новость, Василек небрежно бросил:
— Вынесло тех, вынесет и этих.
* * *
Подойдя к дому, Василек столкнулся с человеком необычайного вида, как тыква выкатившимся из сеней. Разомлевшее от огня лицо, круглые, как у птицы, маленькие бесцветные глаза, большой круглый живот, круглые, одутловатые щеки, круглая жирная лысина — все в нем было круглое. Он неплохо для немца говорил по-русски. Выяснилось, что он был уже когда-то в России, в плену.
— А, молотой тшеловек! — Такими словами встретил он Василька, и не успел мальчик опомниться, как два линя и карасик уже были в руках у немца. — Слапый, слапый рипа! — укорял он и показывал руками, какой должна быть рыба: —Нужно полыиой! Во! — И добавил: — Нужно много-много!
Так же быстро, как выкатился из дома, он вкатился обратно. А через минуту его засаленная нижняя рубашка и широкие пестрые подтяжки снова мелькнули в сенях. Немец остановился на пороге. В руках он держал топор и маленькое полено.
— Молотой тшеловек! — обратился он к Васильку. — Рупай тров. Такой нетлинный, коротки. Дойче плита. Быстро, быстро!
— Иди, сынок, наколи, — тихо посоветовала мать Васильку, увидев, «как вспыхнули гневом глаза мальчика. — Чтоб им в пояснице день и ночь кололо! А то придет долговязый — не миновать беды…
В селе долго звучали редкие выстрелы. Потом они стихли, а через некоторое время явился и долговязый. Он был узкоплеч; маленькая голова его сидела на тонкой, длинной шее, как топор на топорище.
Весь обвешанный разного размера пистолетами, держа в обеих руках убитых кур, поблескивая зелеными змеиными глазами, он не обратил никакого внимания на мальчика и прошел в хату. Из сеней послышался его по-детски тонкий голос:
— Отто! Охота наславу!
А Отто уже звал мать:
— Матка! Куры, куры!
Скоро вернулся и третий. Это был большеголовый, широкоплечий атлет с одним глазом. На другом глазу чернела кожаная повязка. Уцелевший глаз смотрел на все так пронзительно, что, вероятно, вполне заменял оба. С туго набитым мешком за плечами немец прошел по двору, уколов незнакомого мальчика, как иглой, острым взглядом…
За те дни, пока эти трое жили в селе, Василек хорошо успел к ним присмотреться.
Отто был в Герхмании хозяином пивной. Он ни о чем, кроме кулинарного дела, не говорил и не мог говорить. Он подолгу рассказывал, какие вкусные и нежные блюда готовил он в своем заведении, как трудно стало перед этой войной, когда уже не о деликатесах, а о простых сосисках мечтали, как о самом лучшем блюде. Но теперь, слава богу, фюрер думает за всех! Закончится эта война, и опять будет немцам очень хорошо. Он снова откроет ресторан — в Москве или, в крайнем случае, в Киеве. О, он покажет, как надо приготовлять кушанья!
Долговязый Фриц в Германии держал тир, в котором гитлеровцы день и ночь учились стрелять. Фриц помешался на оружии. У него на поясе всегда висело не меньше пяти пистолетов и десятка два хранилось в ящике.
Одноглазый Адольф, который больше всего гордился своим именем, у себя дома занимался всем и ничем. Подобно фюреру, его знали как недоучку-живописца, который брал и малярные работы, и как любителя музыки, и как пособника полиции в делах розыска. Теперь он забыл все свои прежние профессии, кроме двух последних, которым придавал особое значение. Все его карманы были набиты губными гармониками разных типов и видов. А полицейский опыт он широко использовал для работы в украинских селах.
