Ознакомительная версия.
Милиция нашла на ее столе записку красным карандашом: «Жду тебя в девять вечера у мостика. Очень важный разговор! Олег». Почему-то записка была написана на газете. По почерку легко установили, что это рука именно Олега. Дело прояснялось – вызвал к мостику и задушил. Тем более нашлись свидетели из двух соседних домов, которые показали, что Олег вернулся домой поздно ночью, почти под утро. Понятно – задушил, потом долго закапывал в снег.
При понятых на его половине дома извлекли из укромного места Анжеликино дорогое бирюзовое ожерелье. И вещественные доказательства, и мотивы Олега (получить весь дом, а не половину – других наследников у тети Груши не имелось) были налицо. Не совсем, правда, понятно, зачем ожерелье спрятал, а не забрал с собой, но одно объяснение, во всяком случае, наметилось – сразу продать не надеялся и боялся воров в петербургском общежитии.
После этого Олега оставалось только задержать, этапировать на место преступления и предъявить обвинение. Тетя Груша его прибытия в наручниках не дождалась: скончалась «от сердца».
Дом заколотили.
Лика – единственная, кто мог подтвердить алиби Олега, – уехала в Москву на другой день после страшной находки: испугалась появления своего имени рядом с обвиняемым в страшном преступлении. Тем более она должна была скоро получить очень серьезный грант на изучение правовых представлений молодежи в современной России.
Милиция выколотила из Олега признание, используя среди прочего «слоник» – противогаз с зажатым шлангом, в котором человек сразу начинает задыхаться и готов взять на себя все, что дадут. Адвокат впервые увидел его на третий день – с разбитым лицом, остановившимся взглядом. От медицинского обследования обвиняемый отказался – сказал, что его тогда переведут в другую камеру, а там убьют или сделают такое, после чего он сам не захочет жить.
Когда адвокат стал смотреть дело, там было много несуразного. Дом стали обследовать только наутро после того, как нашли тело, – то есть через полтора суток после убийства. Вокруг дома снег оказался истоптан – было много следов, оставленных в ночь убийства и даже на другой день. Ими заниматься никто не стал – записка, найденная в доме, оказалась главным и достаточным вещественным доказательством.
Вся деревня кипела праведным гневом. Возмущались, что теперь не применяют «вышки» – высшей меры наказания, то есть смертной казни. (Хотя заметим: как это расстрел человека может быть его же наказанием – не совсем понятно; для наказания все-таки нужно, чтобы тот, кого наказывают, продолжал жить и знал, что он несет наказание.) Сиротку Анжелику в деревне жалели и любили. Жестокие подробности убийства всех потрясли.
Под влиянием народного гнева суд состоялся быстро – через два месяца.
Он проходил с участием присяжных заседателей, что было в тех местах в диковину. Зал, битком набитый людьми (в Курган приехало пол-деревни), в полной тишине выслушал их присягу, прочитанную председателем суда (многие в зале тогда впервые поняли, почему заседатели называются присяжными):
Приступая к исполнению ответственных обязанностей присяжного заседателя, торжественно клянусь исполнять их честно и беспристрастно, принимать во внимание все рассмотренные в суде доказательства, как уличающие подсудимого, так и оправдывающие его, разрешать уголовное дело по своему внутреннему убеждению и совести, не оправдывая виновного и не осуждая невиновного, как подобает свободному гражданину и справедливому человеку.
После оглашения этой присяги называли по фамилии каждого заседателя и тот говорил: «Клянусь».
Процедура принятия присяги очень понравилась присутствующим в зале Курганского суда, особенно же – Мячику. Только жалко было, что нельзя поделиться впечатлениями с Федькой. Он решил, что когда станет постарше, обязательно будет проситься в присяжные заседатели, и в тот же вечер перед зеркалом на разный манер раз двадцать произнес: «Клянусь!»
На судебном заседании подсудимый отказался от своих показаний под следствием. Виновность свою в убийстве отрицал. Уверял, что у моста в тот вечер вообще не был. Происхождение записки, найденной у Анжелики, объяснить не мог: уверял, что он ей никакой записки не писал. На вопрос, может ли кто-либо подтвердить его алиби, ответил, что не знает.
Но одного человека он, конечно, знал – это была Лика. Ее показания могли повернуть ход дела. Олег дал ее адрес и телефон адвокату. Адвокат говорил с ней. Потом он сказал Олегу, что она плакала и выступать на суде отказалась.
После этого Олег не считал себя вправе называть на суде ее имя – даже когда на кону стояла вся его жизнь. Одна девушка погибла, полагал он в том помраченном состоянии, в котором находился все время следствия, из-за него – хотя как это вышло, он понять не мог. Он не хотел теперь спасать свою шкуру, принуждая другую девушку делать то, чего она делать не хотела.
Таков был Олег Сумароков; таким его знали и Женя, и Фурсик, и Скин, и Мячик. И все они были уверены, что суд увидит, что Олег невиновен, и оправдает его.
Мать Олега, рыдая, рассказала Жене по телефону про Лику и про то, что Олег запретил ей уговаривать Лику быть свидетельницей защиты. Мать, в отличие от Жени и ее друзей, хорошего не ждала, с ужасом чувствуя, что ее сын погибает – без вины.
Олег не знал, что был и второй человек, который мог бы стать свидетелем защиты.
Это был Федя, который видел его с Ликой. И его показания тоже могли повернуть ход дела. Но Федя в самом начале лета уехал к теткам на Алтай и, конечно, напрочь забыл там о том, что видел в оглухинском лесу в марте. А про суд он вообще не знал и не думал, занятый ловлей хариуса в Катуни и мыслями о Верке.
Присяжные признали Олега виновным. На вопрос председательствующего судьи, заслуживает ли обвиняемый, по их мнению, снисхождения, все они – учитель средней школы, пожарный, слесарь-водопроводчик, медсестра, домашняя хозяйка, пенсионер – участник Великой Отечественной и шестеро других – ответили, что нет, не заслуживает. На решение присяжных подействовали еще обнаружившиеся во вреся допроса свидетелей чувства Анжелики к Олегу. Это ж каким негодяем надо быть!..
Учитывая корыстный интерес убийцы и особую жестокость убийства, Олега Сумарокова приговорили к пожизненному лишению свободы.
Кассационная жалоба, принесенная адвокатом, обращала внимание суда на детали. Красный карандаш, которым писалась записка, был найден не сразу, а много позже, и на месте, которое ранее было уже тщательно осмотрено. Одним из экспертов было высказано сомнение в том, что записка написана этим карандашом, и даже в том, что – карандашом. На снегу вокруг места, где нашли тело, следов, которые точно могли бы принадлежать Олегу, не было обнаружено. К тому же суд не принял во внимание отказ подсудимого от показаний, данных на следствии.
Жалоба не была удовлетворена. Приговор вступил в силу, и Олег, как мы уже упоминали, был отправлен в Потьму – в исправительную колонию особого режима.
Теперь только Женя могла восстановить алиби Олега – она везла показания Лики. Про Федю она еще ничего не знала.
Но главное – после разговора с Ликой Женя надеялась найти подлинную, именно Лике, а не Анжелике адресованную записку и понять, как же она соотносится с той, что представлена была на суде.
«– Приведите Вия! Ступайте за Вием! – раздались слова мертвеца…»
– Замолчи, Женька! – заорал вдруг Мячик. Он боялся мертвецов.
«– И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса…» – новое для нее слова Женя прочитала по слогам.
– Чего? – опять заорал Мячик. – Какая еще коса!
– Молчи, Мяч, по шее получишь!
«…Искоса, – продолжала читать Женя, – увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь он был в черной земле. – Тут Женя понизила голос – так, будто она сидела в бочке или под полом, и стала немного подвывать. – Как жи-и-листые, кре-е-епкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки».
– Теперь я! – Юлька выхватила книжку и заныла своим визгливым голоском: – «Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо на нем было железное».
– Железная маска, – прошипел Том.
– «Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома.
– Подымите мне веки: не вижу! – сказал подземным голосом Вий. – и все сонмище кинулось подымать ему веки.
“Не гляди!” – шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.
– Вот он! – закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха».
Ознакомительная версия.
