Руки слепого солдата быстро и ловко скользили по кнопкам гармони, одну за другой наигрывая мелодии. Одна мелодия закончится, начинается другая, без паузы, плавно перетекая, словно продолжая какую-то единую, причудливую и бесконечную песню.
Сейчас на улице было мало народу. Прохожие спешили и не обращали внимания на гармониста, но он не видел их спешки и задумчиво играл, прислушиваясь к звукам, словно неслышно разговаривал со своим инструментом.
Лена остановилась, не в силах отойти от этой музыки, от этой знакомой и незнакомой мелодии. Гармошка рассказывала о чем-то своем, и казалось, что пальцы музыканта не играют, а всего лишь ласково поглаживают кнопки, словно уговаривают их не прекращать рассказа, не умолкать, не прерывать колдовства. Гармошка грустила, радовалась, пела, смеялась, а выражение лица у слепого гармониста почти не менялось. Он внимательно слушал мелодию. Так же внимательно, как Лена, которая забыла и о времени, и об Артуре, и о его рисунках.
* * *
Июль, 1943 год.
Борис не успел поправиться. Пришлось ему остаться в госпитале, а наш полк уже вторую неделю ведет тяжелые бои.
То отвоевываем небольшую высотку, то снова отступаем.
Вчера окапывались на высотке с твердым намерением больше не отступать. Немцы немного ослабили свои атаки. Это из-за того, что другие части нашей армии окружили их со всех флангов. Они в котле оказались.
Командир сильно озабочен. Людей все меньше и меньше, а враг готовит удар, будет прорываться на нашем участке, больше ему деваться некуда.
Ребята надо мной посмеиваются. Мол, никакая пуля его не берет, даже не царапнет. Заколдованный, что ли? Заговоренный?
Ну, какой я им заговоренный? Обыкновенное солдатское везение. И возвращаться-то некуда, а вот, гляди ж ты, дойду до победы.
Мне и неловко как-то. Ребят ждут семьи, дети, матери, а они гибнут. Бог знает, для чего меня судьба бережет? В шутку, может? Или, наоборот, мучает?
Утром была сильная бомбежка. «Мессершмитты» ревели прямо над окопами, так низко, что летчика разглядеть можно было. Налетели целым роем, бомбы сыплют.
Я к пулемету рванул, а подносчик снарядов у меня молоденький, мальчишка совсем. Только-только восемнадцать исполнилось. На фронт неделю назад попал и сразу в такую мясорубку.
Я ленту в «мессер» выпустил, не попал, кричу ему, чтобы ящик со снарядами подтащил поближе, а парнишка в стенку окопа вжался, побледнел так, что белее снега стал, и замер. Испугался, понятное дело.
Мне тоже поначалу казалось, что каждый снаряд, каждая пуля в меня летят. Потом пообстрелялся, попривык, прошло это ощущение.
Я парнишку толкнул, чтобы он в себя немножко пришел, чтобы очнулся, а он вдруг на бруствер выскочил и побежал. По открытому полю. Бежит и кричит: «А-а-а-а!»
Я такое уже видал. Во время боя человек сам не свой становится, не всегда даже соображает, что делает и зачем. А тут еще и страх.
Гляжу я, а «мессер» разворачивается в вираже и над полем на бреющем полете. Поле огнем поливает, парнишку моего подбить хочет. Что-то вроде охоты устроил. Поразвлекаться захотелось.
Ох, и зло меня тогда разобрало! Ору что-то и стреляю, стреляю. Фриц зазевался в азарте, очень низко пошел, достал я его. В бак попал всей очередью. Задымился он и носом в землю.
Обернулся я, а парнишка уже сзади меня стоит, слезы по лицу размазывает. Я и не приметил, как он обратно примчался.
— Почему ты побежал? — спрашиваю.
— Испугался, — глаза от стыда прячет.
Я улыбнулся, по плечу его хлопнул.
— Я тоже испугался, — говорю.
— Ты?!
— Конечно. Испуг-то разный бывает. Ты за себя испугался, а я за тебя. Жалко стало, что подстрелят тебя. Понимаешь разницу-то?
Он только голову еще ниже наклонил. Сообразил, значит. На войне все друг за друга. Тут каждому за себя нельзя. Если каждый за себя, так и силы никакой не будет.
Отбомбили, отстреляли «мессеры», назад улетели, новыми снарядами запасаться. Ребята гомонят, раненым помогают, наскоро перекусывают.
А парнишка мой молчит. Забился в угол и думает. Ему бы еще с мамкой да с папкой жить-поживать, а по нему с «мессеров» стреляют!
Я ему котелок с кашей принес.
— Хлебай, — говорю.
А он вдруг быстро так заговорил, половину слов глотает, торопится:
— Ты прости меня! Прости, пожалуйста! Я не трус, я им еще покажу!
Ну, думаю, сейчас снова расплачется.
— Покажешь еще, покажешь! Ешь давай. Солдат сытым должен быть. Сытому воевать легче.
Попробовали его ребята подцепить, посмеяться, да я не дал. Сами-то они давно ли такими храбрецами стали? Первый бой свой позабыли? Мало кто в первом бою ничего не боится.
В общем, с час времени после налета прошло, а фашисты назад возвращаются. Загрузились, значит. Решили нас с воздуха донять, коль с земли не получается.
Все по своим позициям разошлись, а парнишка только гул заслышал, зубы сжал и к пулемету:
— Можно я?
Я плечами пожал, говорю:
— Наводить-то умеешь?
А он не отвечает, весь собрался, как пружина. И так все по-умному сделал, будто каждый день по «мессерам» строчит. Лишней очереди не выпустил. Подождал, пока самолет снизится, пока поближе подлетит, и прицельно — в бак да по кабине пилота.
Вон оно, как испуг-то иногда действует. Или то уже не испуг был, а злость и отвага?
Гармонист вдруг перестал играть, аккуратно завершив мелодию, и сказал, не повернув головы:
— Я тебя не знаю.
Лена быстро огляделась. Кроме нее, на площадке перед парком никого не было. Значит, гармонист обратился к ней?
— Мы здесь недавно, — поспешно ответила она.
Гармонист удовлетворенно кивнул:
— Ты хорошо слушаешь. Редко кто так хорошо слушает.
Приятно было это слышать, но что за заслуга — хорошо слушать музыку. И разве можно слушать музыку плохо?
А гармонист словно увидел ее размышления и пояснил:
— Музыку надо уметь слушать. Не просто вполуха, а так, чтобы до сердца она доходила. Даже не слышать, а видеть ее надо.
Лена мало что поняла из его объяснения, но задумалась: как это не слышать, а видеть музыку? И как слепой гармонист видит ее?
— Отца на восстановление завода прислали? — перешел гармонист к обычным расспросам.
— Нет. Я с мамой и с сестренкой приехала. А папа погиб. Нам его медаль передали. Вот такую же, как у вас.
Гармонист бережно дотронулся ладонью до медали и сказал:
— Кровью эти медали даются, болью. А иногда и смертью. Ты медаль отцовскую пуще всех сокровищ на свете береги.
— Берегу, — ответила Лена и хотела что-то еще сказать гармонисту, но в это время у соседних развалин послышался шум драки и громкие возмущенные крики девчонки.
И Лена, и гармонист повернулись на шум.
— Оставьте вы его в покое! — кричала девчонка. — Он вас не трогает!
— Нюня! — наперебой кричали кому-то мальчишки. — Трус! Ну, дай сдачи, дай! Папочке пожалуйся!
Гармонист покачал головой и встревоженно сказал:
— Опять художника обижают!
— Художника? Артура?
— Ну да. Славный малец, рисует хорошо и музыку слушать умеет. Вежливый такой, только безответный. Колотят его мальчишки. Мне бы глаза да силу, я бы его драться научил.
Но Лена уже не слушала его. Она бежала на выручку к Артуру.
Возле развалин дома, на битом щебне, мальчишки постарше толкали Артура, словно мячик друг другу перебрасывали, а между ними металась девчонка и кричала, чтобы Артура не били. Фанерка с разорванным надвое листом бумаги валялась в стороне.
— Эй, вы! — закричала Лена. — Перестаньте! Я сейчас на помощь позову!
Драчуны с любопытством уставились на нее, а один, наверное, заводила, рассмеялся:
— Еще одна защитница выискалась!
— Папа! — вдруг закричала Лена. — Папа! Здесь мальчика бьют!
Мальчишки переглянулись и бросились врассыпную. А Лена ошеломленно замолчала. Почему она позвала отца? Хотя что странного? Был бы папа жив, он бы Артура в обиду не дал.
— Испугались, — улыбнулась незнакомая девчонка. — Ты молодец! Ты, правда, с отцом?
Артур отряхивал рубашку:
— Нет у нее отца. На фронте погиб.
— Так вы знакомы? — удивилась девочка.
— Да. Это Лена из четвертой квартиры.
— Здравствуй, — приветливо кивнула Лене девочка. — Меня Вероникой зовут. Я в последнем подъезде живу.
— Она со мной в одном классе учится, — объяснил Артур Лене. — Ну, и с тобой будет учиться.
— Что-то я тебя во дворе ни разу не видела, — сказала Вероника. — Прячешься, что ли?
— Просто не знаю никого.
— Ну, теперь нас с Артуром знаешь. Больше не будешь прятаться?
— Нет, — засмеялась Лена. — Не буду.
— Куда ты шла? — спросил Артур.
— Тебя искала. Думала, ты в парке.
