— Мы нашли эти следы! — вскричал Гена. — Нуфнути, похоже на то, что скоро мы вернем вашему народу его достояние!
— Хорошо бы к открытию, — сказал сенатор. — Ведь я звоню тебе, дорогой Гена, совсем не из-за сундучка, о котором наш народ уже почти забыл, хотя и не отказался бы обрести его вновь, даже не зная, что там стучит, и стучит ли вообще, и нужен ли этот стук нашему красивому народу, и не нарушит ли он чего-нибудь на наших островах…
«Эге, — подумал тут Гена, — уж не становишься ли ты рутинером, дорогой Нуфнути?»
— И подлинные ли кроются там ценности, а не мнимые ли, и не разбудят ли они нездоровые страсти среди некоторых граждан Оук-Порта, а совсем по другой причине.
— Что? — спросил Гена не без растерянности. — Я несколько запутался в вашей фразе, дорогой и уважаемый друг.
— Не из-за сундучка, а из-за музея, — чуть-чуть яснее сказал сенатор. — Мы открываем музей нашей истории и приглашаем на открытие все потомство нашего национального памятника, а также сестер Вертопраховых, капитана Рикошетникова, его семью, весь экипаж корабля «Алеша Попович» с членами их семей и друзьями, а также всех людей доброй воли по твоему усмотрению.
— Спасибо, Нуфнути, мы обязательно приедем, а вы пока…
Он хотел попросить премьера начать поиски таинственного коротковолновика, используя помощь вождя Фуруруа (ведь от Эмпиреев до Микронезии гораздо ближе, чем, к примеру, от Ленинграда до Гренландии), но тут по длинным коленам мировой телефонии и по всем ее стыкам прошла нервная дрожь, голос Куче уплыл и растворился, и забормотало сразу несколько десятков голосов: «…три таузэнд ов миллион… твенти пойнт сикс персент… комма… хальб дритте… масимаси… кванто фа… хав паунд… тити-мити…» Геннадий понял: мировую валютную систему вновь лихорадит.
Он поднял мяч для подачи и вдруг задумался. Весенний закат пылал над островами. Он пылал равномерно для всех, в том числе и для нас с вами, но, в самом деле, давайте скажем прямо: весенний закат над островами для тринадцатилетних детей пылает сильнее, чем для их сорокалетних родителей. Гена стоял с мячом над головой и думал, глядя на весенний закат над островами, хотя это были родные Кировские, а не те далекие, далекие, далекие, где когда-то год назад он встретил свою партнершу в сегодняшнем матче — Дашу Вертопрахову, в те времена еще именуемую Доллис Накамура-Бранчевска.
Некоторое сомнение, прозвучавшее сегодня в витиеватой парламентской фразе Нуфнути Куче, поселило сомнение и в душу мальчику. А стоит ли, в самом деле, продолжать поиски этого сундучка, без которого, как видим, прекрасно обходится человечество вот уже больше столетия? А не лучше ли взять и выиграть этот матч у наперсника детских игр Валентина Брюквина и его надменной партнерши? А не лучше ли, забыв о всяких там смутных сигналах, заняться веселой подготовкой к чудеснейшему, веселейшему путешествию на Эмпиреи?
Отягощенный этими сомнениями. Гена подал мяч, а не отягощенный сомнениями Валентин Брюквин тут же погасил его. Зрители, а их было немало, ибо рядом с кортом находился дом отдыха ветеранов сцены, взорвались аплодисментами. Назревало сенсационное поражение ранее почти непобедимой пары.
— Генка, ощетинимся? — услышал он горячий шепот Даши. Удивительно, как быстро овладевала эта бывшая иностранка разными школьными ленинградскими словечками.
Гена вновь повернулся лицом к закату и вдруг увидел в небе на огромной высоте странное закатное облачко — зеленый кораблик под оранжевыми парусами. Кораблик стоял в необозримом пространстве, пронизанном лучами уже окунувшегося в западную Балтику солнца, и как бы подчеркивал своим присутствием необозримость этого пространства и необозримость мечты и безграничные возможности переходного возраста. Это был ответ на вопрос: «А не лучше ли?» — «Нет, не лучше, — сказал сам себе мальчик, — отнюдь не лучше устраняться и предаваться удовольствиям, чем идти на помощь тем, кому наша помощь потребна! И в этих смутных сигналах о помощи кроется, должно быть, большой смысл, а в старом сундучке, быть может, стучит нечто весьма важное для маленькой нации».
В небе над кортом сделала круг крупная птица. Гена вгляделся. Бог ты мой, это был их общий старый друг: чайка-самец Виссарион из устья Фонтанки. Нет, неспроста прилетел он сюда в то время, когда должен был барражировать воздушное пространство канала Грибоедова. Не прошло и пяти секунд, как вдоль проволочной сетки замелькали рыжие, огненные пятна — это мчался ирландский сеттер Флайинг Ноуз, друг Пуши Шуткина. Еще через секунду сам Шуткин спрыгнул неизвестно откуда на теннисную сетку и сделал лапой жест — внимание!
Наташа Вертопрахова возмущенно топнула ножкой: прерывался матч, уплывала прямо из рук долгожданная победа над Геннадием Стратофонтовым!
— Брюквин, что вы скажете по этому поводу?
— Нет комментариев, — без интонации ответил Валентин и отступил в сторону, гордо играя трехглавым мускулом бедра.
Не прошло и минуты, как на теннисном корте появилось еще одно животное — клочковатый пудель Онегро влетел с несвойственной ему прытью, галопируя передними лапами и тормозя задними, разбрасывая клочьями пену и волоча за поводок своего задыхающегося хозяина Питирима Кукк-Ушкина.
— Товарищ Стратофонтов, я вас ищу! — вскричал нелюдимый «инвентор» и бросился вдруг перед мальчиком на колени.
Трибуны разразились аплодисментами. Многие смахнули слезы с пожелтевших от грима щек.
— Вот за что я люблю теннис, — сказал ветеран сцены Даульский ветеранке Крошкиной. — Какая неожиданная драматургия! В третьем сете врывается старик и падает перед чемпионом на колени! Великолепно! Даже в классике такого не бывает. Там всегда знаешь наперед, что Сильву Мореску задушат из ревности.
— Питирим Филимонович! — воскликнул мальчик. — Вы на коленях? Перед несовершеннолетним?
— Оставьте меня! — властно сказал Кукк. — Дайте мне сказать! — Не вставая с колен, он быстро причесался оловянной расческой и заговорил с совершенно невероятной экспрессией: — Дети, и вы, ветераны сцены, и вы, разумные звери, включая птиц, и вы, шуршащие нежной листвой деревья, и вы, розовеющие небеса, и ты, Онегро, живое воплощение моих сорокалетних трудов, — все присутствующие, знайте, что Питирим Филимонович Кукк-Ушкин совсем не вредный человек! Много лет, поддавшись поверхностному, но магическому чувству тщеславия, я сторонился общественности и даже зарекомендовал себя мизантропом, но вот сегодня произошел перелом. Кому я обязан этим переломом? Вам, товарищ Стратофонтов, мужественный потомок командира моего предка флотского лекаря Фогель-Кукушкина, вашему примеру, дорогой товарищ юный пионер! Вот именно благодаря вашему примеру я понял, что истинный смысл моей жизни состоит не в будущих монументах и каналах моего имени, а именно в том, к чему вы призывали через закрытые двери, — к служению идеалам, человеческой цивилизации! И вот теперь, товарищ Стратофонтов, когда я все понял, я вынужден закончить свой монолог тяжким сообщением — сундучок, в котором что-то стучит, пропал!
Не будем говорить о том, какими аплодисментами наградили этот страстный монолог ветераны сцены, не будем описывать и тревоги, охватившей всех участников теннисного матча, их друзей — животных и членов семей. Папаша, например, Валентина Брюквина — почтенный бармен из ресторанного комплекса «Полюшко-поле» — потерял даже на миг свою профессиональную невозмутимость, чтобы сказать: «Безобразие…» — но мы об этом говорить не будем, потому что события не ждут.
Оказалось, что в районе бульвара Профсоюзов многие дворники знали в лицо Ксантину Ананьевну, но никто не знал, к какому жэку она принадлежит.
Дворник Шамиль, например, рассказывал:
— Я мету панель от овощной палатки до киоска «Союзпечать», а от киоска метет Феликс Грибов, но он сейчас поступил в университет на очное отделение и больше не метет, а вместо него мела вот эта дама в фирменных очках, которой вы интересуетесь. Я ее спросил, не родственница ли она Феликсу, а она сказала, что тетя. Феликс — лингвист, а я лингвист-заочник, а тетя оказалась не лингвист, поэтому мы с ней совсем не разговаривали.
Дворник Феликс, в свою очередь, поведал следующее:
— Я, конечно, стараюсь теперь мести свой участок от киоска до парикмахерской по вечерам, потому что утром посещаю лекции по матлингвистике. Частенько на участке Шамиля встречал странную даму, похожую на мужчину. Однако дама была дамой, потому что интересовалась одним пожилым гражданином с собачкой. Как-то я спросил се, не родственница ли она Шамилю, а она ответила, что тетя, Шарафетдинова Раиса из Перми, но не лингвист, и поэтому я с ней больше не разговаривал.
— Выходит, что панель от овощного киоска до парикмахерской подметалась дважды? — спросил Гена.
