— Все у меня на веревочке, — ткнул он в бумажку, — всех переписал! Большевики! Партизаны!
Штубе как раз в приемной отчитывал старосту Ивана. Староста стоял перед ним, как всегда смиренный, с низко опущенной головой. И, как всегда, нельзя было разглядеть выражения его лица. Что он там скрывает в своей дикой бороде, этот хитрый мужик?
— Я прикажу побрить твой борода! — выходил из себя Штубе. И оттого, что староста внешне никак не реагировал на его слова и угрозы, а по-прежнему смирно стоял и смотрел в пол, немец злился всё больше и больше. — Где твой люди? Семеро убежали партизан?! Я прикажу вешайт! — фальцетом выкрикнул Штубе, и староста, переступив с ноги на ногу, вздохнул. Понял, кажется, что это не пустая угроза. — Я поставлю виселиц посреди этой улицы. И ты сам будешь тянуть веревка, староста! — Штубе резко повернулся к Шашкину. — Кто пропустиль тебя? Я спрашивай?!
Шашкин не ожидал здесь встретить старосту и потому немного сник. Заниматься предательством при посторонних ему еще не приходилось. Тем более при старосте. Он даже попытался спрятать назад свою бумажку Но Штубе глядел на него в упор.
— Вы же сами приказали меня завсегда пущать.
— Что это есть? Дай! — вырвал Штубе бумажку и поверх очков начал ее разглядывать. — Это что за фамилий?
Староста быстро поднял голову и с такой ненавистью поглядел на конюха, что тот заорал, как ужаленный.
— Это он всё, — показал он рукой на старосту. — Развел тут партизанов! Хотели скотинку в столовую вашу сдать, чтобы покормить, значит, получше. Чтобы ваши солдаты свежанины поели. Так запретил он!
— Это все есть правда, староста Иван? Ну, почему ты молчишь?
— Где у него своя-то корова? Свою бы и сдавал. Так нет! Он свою-то знаете кому продал? — староста поглядел на Шашкина. — Сам бы сказал, где твоя корова-то!
— Ну, продал, чё такого! — оробело ответил Шашкин. Корову он продал на красноармейскую кухню, только началась война.
— Скажи уж, кому продал, — староста махнул рукой. Доносить даже на Шашкина ему было противно.
Но Штубе не интересовала корова Шашкина.
— Ти… Тимохи… Тимохи… — с трудом разбирал он корявые буквы. — Почерк шлехт! Ду лернсте шлехт! Плохо учился! — Штубе стал читать дальше. — Смир… Смирнова… Ка-ра-сев… Устю… Устюжанин.
— Я — Карасев, — сказал староста. — В чём дело?
— В чём дело? — переспросил Штубе. — Что за фамилий? Ну! — прикрикнул он, видя, что Шашкин мнется.
— Так, — поежился Шашкин и решился: — Так они в партизаны хотят! Вот крест! — он быстро перекрестился, и Штубе заметил, что рука у него дрожит.
— Ти говоришь в партизаны, — сказал Штубе, сразу меняясь в лице. — Это очень кстати. Но где доказательство?
Штубе был не так прост, чтобы верить Шашкину на слово.
— Дак… дак убегли уже семеро! И эти убегут. Право слово!
— На чем, — усмехнулся староста. — На этом? — он приподнял правую штанину и показал протез. — На этом не убежишь! Врет он все, господин комендант!
— Я тебе не доверяй больше! — взвизгнул Штубе. — Я прикажу следить за тобой. А остальных лично распоряжусь арестовать! Да, да.
— Господин комендант, — староста понял, что дело плохо, и решил объяснить поведение Шашкина. — Он же выслуживается! Его же очередь боронить!
— О майн гот! — понимающе усмехнулся Штубе и быстро оглядел Шашкина с ног до головы, словно видел впервые. — Так-так… — и, словно бы очень сожалея, сказал, покачивая головой: — Очень жаль… но нитчего не поделать! Да, да! Боронить надо по очередь. Очень жаль!
— Так его очередь и есть, господин комендант!..
— Да-да… пусть идет боронить. Порядок надо соблюдать всем! — Штубе отвернулся от Шашкина и ещё раз перечитал бумагу: — Тимохина… Смирнова… Карасёв, — он поглядел на старосту. — Пока тебя буду оставлять. Но побрить немедленно борода! Остальных… — он не договорил и, аккуратно свернув бумажку, положил её в карман.
Шашкин все не уходил. Топтался на месте, не зная, что же ему теперь делать.
— Вон! — показал ему на дверь Штубе. — Шнель, шнель!
Вылетев пулей из комендатуры, Шашкин сообразил, что не сказал коменданту о Сверлилкине. Сбежал ведь его постоялец! Уж этот-то и впрямь сбежал к партизанам!
А впрочем, хорошо, что не сказал… Слава богу, что не сказал! Штубе сразу бы заорал: «Почему плохо следил за ним! Упустил!» Нет, нет. Нельзя было говорить. Да может, он и не сбежал. Отыщется ещё, может. Но что же ему-то, Шашкину, теперь делать? Идти боронить? Да это же смерть прямая! Ну уж не-ет…
Шашкин вытащил из кармана бутылку и, запрокинув голову, стал жадно пить из неё, не обращая внимания на то, что стоит прямо посреди дороги, а неподалёку, у колодца, старухи смотрят на него и качают головами.
— Сдурел конюх-то, — сказала одна, заслоняясь от солнца краем платка.
— Сдуреешь, — ответила другая, вытаскивая из колодца ведро. — Его очередь боронить-то! Э-эх, осподи! Жизня!
Шашкин опустошил бутылку и, швырнув её в кусты, пошел к колодцу.
— Эй, бабки! Мой дом знаете? Лучшая изба на селе!
— Знаем, знаем, как же, — дружно ответили бабки, — лучшая!
— Меняю! — Шашкин застучал себя в грудь кулаком. — Вот тебе крест! Эй, Дунька, или ты, Клавдия, у тебя ведь не изба, а баня гнилая. Давай меняться!
— Да ты что… ну тебя! Шутки худые больно!
— Я не шучу, вот, — закрестился Шашкин. — Бери, говорю. Только сходишь к развилке и бери! Все отдам, а?
Бабки подхватили свои ведра и подались от Шашкина в разные стороны.
— Гады! Партизаны! — пьяно орал Шашкин им вдогонку. — Всех выдам! Из-за вас гибнуть должен!
Митька сидел на крыльце своей избы и слышал всё.
— Ну, Шашкин! Всё! Догулялся, — приговорил конюха Митька. — Я тебя ужо… Я тебя, подлец!
Но мал ещё был Митька и не знал, что не так-то просто и легко разделаться с подлостью. Не знал, что часто из-за подлецов гибнут хорошие люди, а они, подлецы, выходят из воды сухими.
Красное с нежными реденькими сквозными облачками нависло небо над березами. Митьке казалось, что вершинки берез держат это небо. Шумят и гнутся под его тяжестью. В конце концов не выдержат вершинки — и небо прижмется к земле, и тогда придет ночь.
И тогда Митька установит мину…
Хуже любого немца Шашкин! Зимой троих мужиков выдал, и все говорят, что их расстреляли. Теперь снова выдает! Если бы его партизаны поймали (не зря он их пуще огня боится), они бы с ним чикаться не стали! Дезертир и предатель! А что он творил, когда немцы наступали…
Митька лежал в березняке, дожидаясь ночи. Ушел из дома, пока мать не пришла. Да и легче днём из села уходить. Вечером заставы всюду.
Где-то неподалеку пас скотину Калина. Тоненькие перезвяки колокольцев доносились до березняка.
Пусть пасет! Митька решил и ему не показываться.
Завтра Калина пойдёт боронить. Эх, если бы сказать, что ничего ему не будет завтра. Нельзя! Вдруг проговорится. Перетерпит как-нибудь!
Митька захотел пить, поднялся, где-то неподалеку был ручей, отыскав его, лег на бережок и принялся пить, трогая губами красное небо, зеленые вершинки берез, нежные теплые облака.
Вкусная вода, самая лучшая!
Всё здесь самое лучшее!
Любил здесь бывать Митькин отец. Но редко ему удавалось сюда выбираться. За лето всего раз или два.
Отец был невысок (Митька в него), с покатыми сильными плечами, с синими-пресиними глазами и белозубой улыбкой. Он всегда улыбался и любил шутить. Мать рассказывала, что он был первым озорником в селе.
Они приходили в березняк втроем. Отец брал Митьку на одну руку, мать на другую и кружил их быстро-быстро. И пел ещё при этом частушку:
Из Ростова вышел поезд,
дым валит густой-густой.
Не жени меня, папаша,
я останусь холостой!
Мать звонко, на весь березняк хохотала и, теребя льняные батины волосы, кричала счастливым голосом:
— Ой! Чего ж ты не остался холостым-то, а? Ты ж у меня весь порог отбил, дорогу через лес протоптал ко мне! Чё ж ты в девятнадцать-то лет женился?
— Тебя боялся упустить, ладушка! Лучше тебя-то нет! Верно, Митька? Нет ведь? — подмигивал отец весело.
— Верно, верно! — кричал Митька. — Она лучше всех! А ну, ещё покрути нас! Урра…
Когда началась война, отец с мужиками уехал на грузовике в район призываться. Грузовик был с высокими бортами. Отец стоял рядом с Шашкиным у кабины и всё махал матери и Митьке рукой, бледный, неузнаваемый.
— Ничего! — кричал Шашкин. — Вернемся скоро!
Шашкин и вправду вернулся скоро. За день до того, как в село вошли немецкие мотоциклисты. Тогда была паника и Шашкина никто не спросил, как же он оказался дома. Потом поговаривали, что он бежал из первого боя. Немцы почему-то ничего не сделали Шашкину. При них он стал жить ещё лучше.
