Пожилой-то — Вадим Степанович Артюхов, — поинтересовавшись у капитана Уражцева, кто такие Гай и Трипутень, вручил прапорщику незапечатанный конверт. И пока Уражцев изучал бумаги приехавших, старшина прочёл, что учёный совет института благодарит энтузиастов товарищей Гая и Трипутеня за ценную научную информацию и надеется на успех сотрудников поисковой группы во главе с доктором исторических наук Артюховым В. С.
— Может, отслужишь да и поступишь в геологический, — сказал капитан, лукаво посматривая на Гая.
— Посмотрим, — серьёзно ответил Гай и спрятал военный билет с вырезкой из «Комсомольской правды», где был напечатан приказ Министра обороны об очередном увольнении в запас отслуживших свой срок солдат. Больше всего сержанту нравились слова: «Приказ объявить во всех ротах, батареях, эскадрильях и на кораблях». В эту же строку Григорий дописал — «и на пограничных заставах». Смешно, ему и в самом деле верилось, что после этого приказа вся граница, вся Советская Армия, Военно-Воздушные Силы и Военно-Морской Флот знают: сержант Григорий Гай честно отслужил свои два года и теперь через неделю-другую отправится домой в достославный город Львов.
На случай этого отъезда за обложкой военного билета лежала сотенная бумажка. Её прислала мама…
Оказывается, те пятёрки, которые переводил ей Григорий из своего невеликого сержантского жалования — ведь деньги на границе, считай, ни к чему, а куревом Гай не увлекался, да и письма солдатские отправляют бесплатно, — эти пятёрки мама сберегла. Ах, мама, мама…
Конечно, на эти деньги можно было купить приличные брюки, рубашку и модные туфли, приехать домой во всём новеньком, сияющем… Да разве же есть для пограничника, спешащего домой, костюм лучше, чем своя форма да зелёная фуражка?! Недаром Трипутень шутит: «Бойцов без лычек через Киев не пускают».
Вот и наступил тот день, который всегда казался немыслимо далёким, даже когда оставался до него месяц… Последний отбой, последний компот, последний боевой расчёт…
С понедельника сержанта Гая перестали ставить в наряд, со вторника старшина Трипутень должен был снять его с котлового довольствия…
Григорий постучался в канцелярию начальника заставы:
— Товарищ капитан, разрешите в последний раз сходить… С границей попрощаться.
— Сходи, — широко улыбнулся Уражцев. — Попрощайся… Вышли засветло. Ефрейтор Цыплаков нёс рацию. Куртка у рядового Дулёнова топорщилась из-под новенького ремня, как пышная юбка балерины. Новичок, он шагал в «золотой серёдке» — между головным Гаем и замыкающим Цыплаковым. Весь день стояла жара — каюк термометрам! И вечер не обещал прохлады. Надо было натянуть маскхалаты на голое тело, так спасались от зноя всегда. Но Григорий не мог отказать себе в удовольствии пройти мимо кургана в побелевшем от солнца обмундировании со всей походной выкладкой. В нём он казался себе таким же подтянутым, ладным и бывалым, как красноармеец Сухов из фильма «Белое солнце пустыни».
Из-под сапог разбегались ящерки «зям-зям». По этой тропе сержант мог пройти с завязанными глазами, зная, где, на каком километре подвернётся под ногу камень, где попадёт ступня в промоину… Знал — долго ещё будет ему сниться эта тропа…
Дулёнов и Цыплаков, не теряясь из виду, приотстали так далеко, что шорохи их шагов растворились в вечерней тишине. Вспомнилось вдруг, как вчера в курилке, оплетённой плющом, Цыплаков пел под гитару им, собравшим свои лёгкие чемоданы:
На этой ветреной земле
Опасны даже листопады.
А мне не просто жить, а мне
Шагать вперёд и быть солдатом…
Хорошо пел ефрейтор Цыплаков…
Солнце садилось. Белый след рейсового самолёта на темнеющем небе был высвечен ярко и розово. В самолёт и в его шлейф солнечные лучи били уже из-за горизонта, куда закатывалось светило.
«В Москву полетел», — вздохнул Гай, привычно засекая курс лайнера.
Повеяло речной сыростью. Белая, сыпучая от толстой пыли тропа вошла в густые заросли камыша и превратилась в сырой извилистый коридор, прорубленный в тростниковых джунглях. Гай подал знак «сократить дистанцию». Заболоченная пойма пограничной реки называлась Кафан-хона, но солдаты слегка её переименовали — Кафтан-хана. Никто не любил это место — вечно здесь мельтешили рыжие малярийные комары, шныряли из-под ног водяные змеи, стоял тяжёлый дух прели… Через полтора километра тростниковый коридор выводил к наблюдательной вышке, обозначающей стык участков. Там обычно наряды переводили дух и пускались в обратный путь…
Дулёнов шагал тяжело и шумно. Гай обернулся, чтобы сказать жестом — «тише»… Два, почти слитых в один, выстрела грянули в спину. Дулёнов видел, как сержант упал — ничком, будто его толкнули с разбегу. Потом медленно перевернулся на бок и, стянув с плеча автомат, выпустил в камыши очередь, неверно поводя стволом… Это уже потом, на операции, врач удивлялся: человек с пулей в сердечной сумке жил ещё минуты две — и стрелял… тогда Дулёнов полоснул с колена огненным веером — туда, куда стрелял сержант и откуда стреляли в сержанта. Потом подоспел Цыплаков и тоже стал косить камыш длинными очередями. Из зарослей не отвечали. Изумившись внезапной тишине, Цыплаков и Дулёнов услышали, как в хрустких, ломких стеблях тяжело хрипит и бьётся чьё-то тело… Неподалёку обнаружили ещё одного врага — тот не двигался… Пока Дулёнов рвал зубами перевязочный пакет, Цыплаков дрожащими пальцами настроил рацию, вызвал заставу…
Как во сне, несли сержанта к машине. Алые капли кропили дозорную тропу, и красный пунктир этот был очень похож на тот, каким метят линию границы на картах.
Сердце убитого Гая сделало семьдесят ударов, автомат — пятнадцать выстрелов…
Пыльные ветры аравийских пустынь надолго перекрыли вертолётные трассы. Уражцев распорядился похоронить Гая на кургане за стрельбищем. Похоронили честь по чести — с троекратным салютом, с приспущенным над заставой флагом, с торжественным маршем мимо кургана…
Профессор Артюхов назвал тот курган на археологической карте — Гайкент, что в переводе с тюркского означало «поселение Гая».
Прапорщик Трипутень, выводя молодых бойцов на стрельбище, всякий раз предваряет команду «Огонь!» коротким и яростным: «За сержанта Гая!»
И пусть не покажется странным археологам грядущих столетий, когда они, раскапывая могильный курган Гайкент, найдут над доспехами древнего воителя латунную солдатскую пряжку с пятиконечной звездой.
