— И сидела бы тут с тобой твоя Аля, чулочки бы вязать приучалась, мало ли что по хозяйству? А она все за книжками у тебя. Родители потакают — ей что! Вот и довели книжки…
— Перестаньте! — взмолилась Наталья Егоровна, — при чем тут книжки?
— Да отчего ж она у тебя такая вышла? От книжек, милая, от книжек. Бойкая девочка, умная девочка, характером самостоятельная — спорить не хочу… А по мне лучше глупой будь, да послушной…
Наталья Егоровна засмеялась, зажала уши. Соседка опростала свою душу от накопившихся слов и с обидой ушла. И опять несчастная мать в тоске и холоде теряла сознание от боли и снова приходила в себя, как будто от еще большей муки.
Иван Архипович вернулся на рассвете. Он, шатаясь от усталости, остановился на пороге, взглянул на жену и маленький огонек надежды потух в огромных, потемневших его зрачках в тот же миг.
— Нет? — спросил он.
— Нет.
Он не мог сидеть, он задыхаясь бродил по комнате, цеплялся за спинки стульев и отворачивался от маленького ученического столика дочери, заваленного ее вещами, чтобы не зарыдать.
Он рассказывал снова все по порядку с большими и большими подробностями, стараясь понять хоть что-нибудь в загадочном исчезновении дочери.
— Я был в школе, я расспрашивал учительницу, ее подруг. Занятия кончились в два часа. Она шла с подругой. Я нашел эту девочку, — она живет в Зарядьи, в Кривом переулке, — спрашивал ее. Они дошли вместе, простились, Аля пошла домой одна.
Он вздохнул:
— И больше ее никто не видел.
Наталья Егоровна сжимала холодными руками голову. Глаза ее были круглы от ужаса. Она хотела спрашивать и не могла расклеить сжатых губ.
— Вот. Я обошел все отделения милиции, я обежал всех знакомых, я расспрашивал всех там живущих, и никто ничего мне не мог сказать. Тут на набережной сказали, что видели, днем купались девочки и с ними была одна в синем платьице… Я нашел этих девочек. — Али они не знают…
Наталья Егоровна прошептала: — А платье?
— Да мало ли таких платьев? Мне показали и ту девочку в синем… Я сбился с ног, Наташа! И ничего, ничего… Где она?
Глаза их встретились, и измученное лицо матери потрясло отца.
— Да нечего убиваться! — бодрее заговорил он. — Але двенадцать лет. Если бы что-нибудь случилось, мы бы знали… У нее на книжках имя, фамилия записаны. В тетрадке адрес наш есть — если бы несчастье, так нам бы сообщили… Я думаю вот что…
Он замялся на секунду, посмотрел на жену. Его слова успокаивали ее, молчать было нельзя.
— Я думаю вот что… Не начиталась ли она разных этих книжек с приключениями и путешествиями и отправилась сама с кем-нибудь путешествовать. Погоди, еще может быть кто-нибудь из школьников пропал?
— Аля… Аля может уйти от нас?
На губах молодой женщины скользнула улыбка, и Иван Архипович махнул рукой, отказываясь от своего слишком уж нелепого предположения.
— Да, но что же может с ней случиться?
— Не знаю…
Наталья Егоровна хрустнула пальцами, заломленными руками обняла голову и повторила с отчаянием.
— Не знаю… Не знаю! Аля не сделает сама ничего такого…
— Могут подруги уговорить…
— Она рассказала бы нам прежде всего!
— Да, правда!
Уличный гул стихал, каменный многоэтажный дом засыпал. Потухли газовые фонари. Тонкий, задумчивый рассвет наливался в темные коридоры улиц. Последние вагоны трамвая, торопясь в парк, развивали гремящую скорость и беспрерывные звонки их звенели в тишине электрическим свистом.
— Я читала, как похищают детей… — задыхаясь заговорила женщина, — их делают нарочно калеками, чтобы сбирать милостыню… Их крадут для цирка…
— Наташа, перестань!
— Наконец, может быть…
— Ничего не может быть того, что выдумывают в книжках. Когда-то это и бывало, возможно, но сейчас — нет!
Иван Архипович решительно подошел к жене:
— Ничего еще не случилось, — сурово наклонился он к ней, — могут быть всякие случайности… Подождем еще…
— Подождем.
— Я думаю, что утром…
— Да, конечно, утром что-нибудь выяснится…
— Может быть, ты ляжешь?
Она встала покорно и легла на диван.
Розовое зарево пробивалось сквозь занавес, стекла поблескивали пламенем восходящего солнца. Затихшая ненадолго улица начала оживать. По утреннему холодку лениво двигались сонные извозчики и стук их дрожек по мостовым разносился далеко.
Иван Архипович обернулся к жене, чтобы рассказать о том, как он был в лефортовском морге, и почувствовал, что всякая мысль о смерти, высказанная вслух, одним намеком погубит мать. Тогда он заметил с насильно веселой улыбкой:
— В конце концов, мы еще ничего не знаем! Все это может оказаться совершенным пустяком. Важно, что я нигде не слышал ни о какой пострадавшей девочке!
Молодая женщина пробовала улыбнуться в ответ, но потемневшее от муки и усталости лицо ее оставалось недвижным, как изваянное из камня. Иван Архипович присел возле нее.
— Ты бы отдохнул сам…
Он посмотрел на нее с удивлением: мысль об отдыхе, сне, завтрашней работе на фабрике не приходила ему в голову. Напоминание о них с новой резкостью подняло душное отчаяние в груди. Он вскочил с приливом новых сил и быстрыми шагами заходил по комнате.
Уличный шум, возраставший с каждым часом, пробивался в комнату, сливался в глухой гул. Замолкшие ненадолго звонки трамвая прорезали шум, как острые лучи солнца — сумрак комнаты. Дом просыпался, как город. С утра приходили новые надежды. Ранний звонок заставил вздрогнуть измученного отца. Он прислушался к голосам — спрашивали его. Бледнея от страха, он выскочил за дверь и тогда отчетливо услышал в дверях незнакомый голос:
— Заявление есть от них, что девочка пропала…
— Да, да! Что вы узнали?
Иван Архипович стоял перед милиционером. Тот не сразу ответил взлохмаченному, бледному человеку, протягивавшему к нему дрожавшие руки.
— Нашлась, кажется, ваша девочка… — наконец выговорил он не очень твердо.
Нерешительность ответа заставила отца прислониться к двери. Он ждал молча, не смея спросить. Сосед, открывший дверь милиционеру, крикнул за него:
— Жива?
— Жива… — с той же нерешительностью ответил милиционер и, махнув рукой, добавил сурово, — да уж не знай что и лучше: руку отрезало трамваем!
— Как?
Резкий крик смутил печального вестника. Он придвинулся к Ивану Архиповичу и заговорил проворно:
— Да вы пойдемте-ка в больницу, узнаете все. Может быть и не ваша еще девочка… Спрашивали из больницы, не было ли заявлений от родителей, а у нас только ваше одно… Я и зашел… Собирайтесь-ка!
Поток мягких, жалостливых слов, как свежий воздух после грозы, и мелькнувшая молнией мысль о том, что девочка все-таки жива, отрезвили Чугунова. Он благодарно взглянул на милиционера, сказал коротко:
— Сейчас… Я готов! — и вернулся в комнату.
Наталья Егоровна стояла в дверях и шептала, как помешанная:
— Жива, жива… Жива!
Иван Архипович нахлобучил картуз, крикнул в соседнюю комнату маленькой старушке:
— Посмотрите за ней, за Наташей!
И, втолкнув жену за дверь, решительно пошел за милиционером, готовый принять какое угодно несчастье, лишь бы не самое большее.
Глава третья
Человек другого мира
И до сего времени, несмотря на неоднократные перестройки, стены Китай-города являют собой вид древнерусской крепости. Теперь уже нет здесь целого ряда приспособлений: нет в проездах башен подъемных решеток, как нет перед воротами подъемных мостов. С наружной стороны вокруг стен не осталось и следов глубокого рва, наполнявшегося водой. Бойницкие окошки не угрожают черными жерлами пушек. По зубчатому верху стены не бродят тени стрельцов с секирами и самопалами. Но и с утратой всех своих боевых приспособлений, Китай-город не потерял тяжкого величия седой старины.
Ночью, переводя свою пленницу из бескрышей, слишком открытой башни в шатровую за углом, даже Коська притих. Они пробирались стеной, каменными щелями в ней и угрюмыми пролазами, проделанными уже последними обитателями башен. Пыляй вспоминал о пятидесяти человеческих черепах, вырытых недавно в Китай-городе при ремонте какого-то фундамента, думал об оказавшемся под домом кладбище и молчал.
Девочка шла покорно и только, когда слишком уж крепко держали ее за руку, шептала:
— Больно же! Вы должно быть и ногти никогда не стригете!
Пыляй пробовал на ходу обкусывать свои слишком заметные ногти, Коська же равнодушно отплевывал с губ кирпичную пыль и ворчал тупо:
— Постригешь тут!
До башни ползли по земле, прячась в тени от далеко слышных шагов редких прохожих. Напротив резко вычерчивался угрюмый силуэт Дворца Труда. На розовеющем от приближающегося солнца небе, шпиц и башня бывшего Воспитательного Дома напоминали недремлющую сторожевую вышку. Мальчишки оглядывались кругом с преувеличенной осторожностью.
