заглянул в нее.
— Здесь, — сказал он старухе, — во всей тайге найдется не больше ветра, чем в моей шапке.
Тогда старуха начала браниться.
— Ты умрешь от проказы, — сказала она Ти-Суеви, — и мать твоя будет бояться тебя.
— Мать моя никого не боится, — сказал Ти-Суеви.
А мальчик все время молчал.
— Ты умрешь из-за своего упрямства, — повторила старуха, — и мать никогда не возьмет тебя ни за плечо, ни за руку.
Ти-Суеви рассмеялся и надел шапку. И старуха с мальчиком двинулась дальше, часто оглядываясь назад.
Ти-Суеви шел за ними следом. Он не бранил теперь толстых корней, улегшихся на лесной дороге, не свистел белкам, не кидал шишек в траву, где цвели уже голубые ирисы. Не напрасно ли растут они в этом глухом лесу? Их никто не видит.
Но Ти-Суеви не думал об этом. Другое занимало его — ему хотелось узнать, кто был этот мальчик, который, казалось, готов был убить его, не проронив при этом ни слова.
Ти-Суеви прожил на свете уже двенадцать лет.
Так прошли они еще полкилометра, пока впереди между черных стволов даурских елей не засветился вдруг белый забор.
Глубокий овраг, наполненный громом воды и шумом серебристых ясеней, отделял его от дороги.
И над этим громом и шумом царил еще какой-то странный звук, отдаленно похожий на человеческий голос.
За оврагом начиналось то место, которое Ти-Суеви, как все здешние рыбаки, называл по-якутски «домом ленивой смерти».
Проказа — ленивая смерть! Ждешь ее долго, сгниешь весь, а она все не приходит.
Как много страшных рассказов слышал о ней Ти-Суеви! Но он мало верил им.
Он часто ходил по этой дороге и видел, что даже знакомый старик, в чьих костях уже много лет прочно сидела болезнь, не ждал ее, этой «ленивой смерти». Лицо его было неподвижно, и веки уж никогда не смыкались, но все же он очень охотно грелся на солнце у ворот и курил медную трубочку, сжимая ее, как пойманную птицу, в своих изуродованных ладонях.
Не ждали ее, должно быть, и другие больные: дома их были светлы, крыты волнистым железом, и у порогов, посыпанных морским песком, росли высокие цветы — голубые ирисы и мак.
А поближе к дороге, направо, тянулись огороды — длинные грядки, засаженные японским редисом, где с утра до вечера прокаженные тяпками усмиряли лесные и сорные травы.
При этом они пели.
И Ти-Суеви знал, что они любят труд, даже не меньше чем его отец, Суеви, слывший лучшим шкипером от Малого до Большого Тазгоу.
Они пели. Но из глоток их, пораженных проказой, вместо песни вырывался только жалкий свист.
Вот это-то пение услышали старуха и мальчик, идя по над оврагом, и слышали сейчас, стоя на мосту у ворот колонии.
Старуха, трясясь от страха, попятилась назад. Задрожал и мальчик, и лицо его, несмотря на грязь, покрывавшую щеки, побелело.
Но все же он сделал шаг вперед и потащил за собой старуху.
Из открытых ворот навстречу вышли доктор в халате и сестра, молодая женщина. Старуха низко поклонилась им.
Прокаженные, работавшие на огороде, перестали петь и подошли ближе. Старик, сидевший у ворот, выколотил свою трубочку о камень, а другой старик, строгавший доски под кедром, положил свой рубанок на верстак.
Кедр был также стар и любопытен. Ветви его висели низко, точно прислушиваясь к земле, а сам он стоял неподвижно, в глубоком молчании.
Старуха еще раз поклонилась доктору.
— Это мой внук, — громко сказала она, показав на мальчика.
«Так вот кто это», — подумал Ти-Суеви и вспомнил, что вправду он слышал, будто внук ее жил где-то в городе.
Ти-Суеви стоял на дороге по другую сторону моста, боясь подойти ближе. Но все же он не хотел пройти мимо, не узнав всего до конца.
— Это мой внук, — повторила старуха Лихибон, вытирая ладонью свои больные глаза, из которых постоянно струились слезы. — Он заболел проказой. Его прислали к тебе из города с бумагой. Выгони болезнь из его костей и кожи. Спаси его, доктор! Ты это делаешь очень хорошо.
Она расстегнула свою грязную кофту и вынула из-за пазухи бумагу.
Доктор надел очки. Мальчик громко заплакал.
— Ну, что ж, старая, — сказал доктор. Он уже прочел бумагу, повертел ее, посмотрел на печать. — Ну что ж, оставь внука тут. Сейчас мы посмотрим его; мы будем его лечить. Не горюй, мальчик, и проказу можно вылечить.
И, обратившись к сестре, доктор добавил:
— Уведите больного, пусть помоется в бане, и дайте ему поесть — он грязен и, наверное, голоден.
Сестра поманила мальчика пальцем.
— Пойдем за мной, — сказала она.
Но мальчик остался на месте.
— Пойдем за мной, — повторила сестра и протянула к нему руку.
Мальчик вдруг закричал и отскочил в сторону, оглянувшись назад.
Ти-Суеви отбежал и спрятался за кустом. Ему показалось, что прокаженный сейчас бросится прочь от ворот, собьет его с ног и исчезнет в тайге.
Однако мальчик этого не сделал. Он бросился в другую сторону. Мимо сестры и доктора прошмыгнул он в ворота и вбежал во двор колонии.
Прокаженный старик, строгавший доски, посторонился, чтобы его пропустить.
Мальчик вскочил на верстак, стоявший под кедром, оттуда на ветку, свесившуюся до самой земли, и, цепляясь одеждой за сучья, забрался на самую вершину так быстро, что даже Ти-Суеви, умевший хорошо лазать по деревьям, был удивлен.
Лицо доктора также выражало крайнее удивление. Он повернулся к старухе и постучал пальцем по своей голове.
Старуха снова вытерла ладонями глаза и помолчала, словно ее постоянные слезы мешали ей говорить.
— Да, — сказала она, наконец, — ты всегда угадаешь правду. Он безумный. Его укусила белка, когда он доставал орехи из ее гнезда, — мы жили тогда на Кедровой сопке. И с тех пор тьма поселилась в его голове. Он не слезает с деревьев. Он никому не позволяет притронуться к себе, ни от кого не принимает ни воды, ни хлеба, только от меня.
— Значит, у него две болезни, — сказал доктор. Трудно тогда нам будет его лечить.
— Ты доктор, — сказала старуха, — ты знаешь, как это сделать. А я стара, я ничего не знаю. Я буду только приходить сюда и приносить ему рис и мясо.
Старуха подняла голову и крикнула вверх по-корейски:
— Слезь! Это я говорю тебе, Лихибон.
Ветви на вершине кедра закачались, посыпались вниз остья прошлогодней хвои, и Ти-Суеви, не спускавший глаз с дерева, снова увидел мальчика.
Тот поднялся еще выше и теперь был высоко над землей.
А внизу, у подножья кедра, окружив его со всех сторон, стояла толпа прокаженных. Их
