– Что вы здесь делаете?
Лишь секунду спустя я понял всю глупость вопроса, но Ковырзин, как ни странно, ответил:
– У меня в силу биографии и заслуг перед Отечеством была возможность выбора жилья. Из трех вариантов я выбрал этот.
– Поближе к Сопке?
Старик кивнул и сделал еще один глоток.
– Испытываете муки совести?
– Нет. С чего бы? Я пытался выжить. Будете меня судить? Бросьте, вас там не было, вы даже на секунду не можете представить себе…
– Я знаю, что не могу. Но я изучал этот вопрос.
– Изучали? – Старик с усмешкой качнул головой. – Вот уж кого не ожидал здесь увидеть через столько лет, так это историка-любителя. Ветераны органов – были, врачи заглядывали, даже фальшивые наследнички пытались нарисоваться, но чтобы общественник… И чего вы хотите? Чтобы я рассказал, как мы расстреливали, душили, грабили и насиловали? И что я чувствовал при этом?
Я молчал, ожидая от старика эмоционального срыва. Похоже, Эпоха слишком долго молчала. Не с врачами же вспоминать бурную молодость и не с телохранителями, которые регулярно вывозили ветерана на его каталке на свежий воздух побздеть.
– Нет, спасибо, – сказал я. Мне надоело стоять, и я без приглашения присел на край кровати. – Таких душераздирающих историй я и без вас знаю немало. Мне интересно другое.
– Ну?
– Мне повторить вопрос? Зачем вы здесь?
– Вот же упорный. Думаешь, я знаю? – Да.
Старик допил коньяк и поставил бокал на тумбочку. Пришла очередь сигары.
– Ошибаешься, сынок. Когда мне показали список адресов, по которым я в один прекрасный день должен буду окочуриться, то у меня лоб покрылся испариной. Получить социальное жилье в этом районе невозможно, здесь строят хорошо и дорого, а вот на северо-востоке строят быстро и дешево, и стариков с бюджетниками обычно ссылают туда. Но в моем списке оказалась Тополиная… кхм… с окнами на Черную Сопку. Разве я мог отказаться? Парень, от судьбы не уходят.
Старик замолчал, вынул из кармана длиннополого коричневого халата зажигалку. Долго раскуривал сигару. Вскоре комнату наполнил ее аромат. Старик окутал себя клубами дыма, повернулся на коляске к окну, раздвинул шторы.
– Там по ночам что-то происходит. Свет какой-то странный мерцает, то ли бомжи костры разводят, может, бухает или курит кто в темноте, кому не страшно. Я в мистические штуки не верю, и всякие басни меня не трогают. И ты можешь меня проклинать, если тебе так будет удобно, но и мук совести я не испытываю. Уже не могу их испытывать, уже все отдал, что мог, и срать я хотел на ваши общественные делишки. Знаешь, кто-то сказал, сейчас уже не помню, в журнале прочитал… у нас так устроено, что либо герои, либо предатели, либо наградить, либо расстрелять, и третьего не дано. Очень точно сказано, парень, и на собственной шкуре испытано и много раз перепроверено. Так что нарисуйте меня, как вам нравится, и пойдите к дьяволу. Дайте спокойно помереть.
Старик с наслаждением втянул дым сигары, немного подержал его во рту и выпустил облако. Я понял, что он обращается не конкретно ко мне, это было послание миру, которое Ковырзин, очевидно, готовил давно. Я не успел продолжить расспросы. Зазвонил мой телефон. Я поднялся с кровати, взял трубку. – Да?
– Это Владимир… Владимир Петрович который.
– Да-да, слушаю вас. Ну?
Ковырзин в этот момент отогнул занавеску и стал вглядываться в темноту за окном.
– Короче, Антон, – вздохнул Владимир Петрович, – такое дело…
– Говорите уже!
– Аркадьич умер…
У меня в горле застрял ком. Я не смог выдавить ни слова – перехватило дыхание.
– Антон, ты слышишь? Петр помер, говорю. Не смогли вытащить, в голове оторвалось что-то от ударов, я точно не знаю…
Я сделал глубокий вдох-выдох.
– Оставайтесь на линии. – Я не стал отключаться, просто опустил руку с трубой. – Николай Григорьевич! Ковырзин повернулся ко мне.
– Что-то случилось, молодой человек?
– Да. Два часа назад вы стали свидетелем убийства. Человек, которого избивали на вашей площадке, только что умер, не приходя в сознание. Вы будете продолжать философствовать или совершите какой-то осмысленный поступок?
Старик не дрогнул.
– Я ничего не видел.
– Это ложь.
– Откуда вы знаете?
– Я знаю. Знаю… Николай Григорьевич, вы, возможно, никогда не были безжалостным убийцей, и весь ваш пафосный монолог об искуплении сейчас не имел большого смысла. Никто не собирается вас казнить, потому что никто даже не помнит о вашем существовании. Но вы видели, кто убивал одного из ваших соседей. Вы нам поможете?
Ковырзин молчал, поглаживая языком редеющий ряд зубов. Сигара умиротворенно дымилась в руке. Казалось, у старика впереди еще полвека и торопиться ему некуда.
– Николай Григорьевич! Возможно, в эти самые минуты убийца уходит, а вы не хотите помочь его остановить. Грош цена вашей патетике, боец невидимого фронта!
Я снова приложил трубку к уху.
– Владимир Петрович, вы еще здесь?
– Да. Я слышу ваш разговор. Старый крыс упрямится?
– Угу. Словом… – «Две секунды на размышление, брат, две секунды!» – …Владимир Петрович, я думаю, принимайте Семенова. Прямо сейчас, пока он в доме, вместе с вашим участковым дуйте к нему. Я подошлю своего человечка. Если еще не поздно…
– Понял. Я тоже так подумал. Все, отбой. Владимир Петрович отключился. Я собрался уходить.
– Семенов, Семенов… – повторил Ковырзин. – Это не тот ли, что с флягой все время ходит? Бизнесмен?
– А вам-то что?
Старик скривился в улыбке, которая, по его мнению, должна была выражать великодушие.
– Ну, тогда вы угадали. До свидания.
– И вам не хворать.
Старик не стал провожать меня, а я и не настаивал. Ушел сам, захлопнув за собой дверь. Спускаясь по лестнице (в лифт – ни ногой!), я спрашивал себя: «На кой черт я притащил сюда Томку?!». Но поздно пить боржоми. Я чувствовал, что здесь, в этом чертовом доме, прямо сейчас зарождается небольшой смерч. Я не экстрасенс, но я – чувствовал.
Семенов успел уйти. Участковый и Владимир Петрович застали только его жену, которая, как водится, ничего вразумительного относительно места пребывания супруга сказать не могла (имеет право по Конституции, между прочим), жуткий кавардак в доме, разбросанные по полу бумаги и запах спиртного. Удирая, коньячный барон разбил бутылку, содержимое которой хотел перелить в свою походную посуду.
Участковый Геннадий бегло все осмотрел, морщась и прикрывая нос, кивнул самому себе – вроде как «все понятно, что с него взять» и стал набирать номер телефона. Теперь полиция одним заблудшим экипажем не отделается, следовало вызывать оперативников и объявлять парня в розыск. Убийство – это вам не пьяная драка на лестничной клетке.
Что касается Владимира Петровича, то он еще не отошел от шока.
– Вот такие дела, черт, – только и сказал он.
Константин Самохвалов вышел из своей комнаты. Настенные часы в прихожей показывали половину десятого, в квартире царил полумрак, из спальни матери доносился звук работающего телевизора. Мерцающего света Костя не видел, стало быть, мать закрыла дверь. Возможно, она даже спит.
Это к лучшему.
Он нырнул в ванную, закрылся на замок, посмотрел в зеркало. Да, видок не ахти, но к таким жертвам он готов. В конце концов, благая цель примиряет со способами ее достижения.
Костя включил холодную воду, подставил под струю голову. Ах, какое блаженство!
Прохладная вода – это именно то, что ему сейчас нужно. Если он не освежится, то мозги, которые в последние несколько дней пытались выбраться из черепной коробки, как тесто из кастрюли, просто взорвутся от перегрузки. Он разделся и залез в ванну, закрывшись занавеской.
Он стоял под душем несколько минут совершенно неподвижно. Вода лилась на голову, стекала по лицу, заливала нос, рот и уши. Он даже не отфыркивался. Это было каменное изваяние древних инков, стоящее под проливным дождем…
Сравнение понравилось. Он улыбнулся, открыл глаза, опустил взгляд вниз. Каменное изваяние, к сожалению, существовало только в его воображении. На самом деле он, Константин Самохвалов, оставался все тем же худым, невзрачным чудаком, от которого в детстве и юности брезгливо отворачивались девчонки, над которым постоянно издевались тупорогие пацаны-однокашники. А скоро пятый десяток пойдет, но ничего в жизни ровным счетом не изменилось. Люди говорят, что гадкие утята рано или поздно превращаются в прекрасных лебедей, но Константин служил ярким опровержением.
Зато у него появился реальный шанс заявить о себе. И он его точно не упустит.
Самохвалов улыбнулся. Если бы мать могла видеть эту улыбку, она навсегда потеряла бы сон.
Народу во дворе прибавилось. Толпились аборигены на дальней окраине детской площадки, подальше от дома, словно боялись приближаться к нему. К уже знакомым мне Владимиру Петровичу, Саше и Кеше (последние двое активно прикладывались к пиву в двухлитровой пластиковой бутылке) присоединились несколько крепких мужчин вполне респектабельного вида, две женщины среднего возраста в домашних халатах, будто только что покинувшие уютные теплые кухни. Мне показалось даже, что от них пахнет вкусным ужином – жареной рыбой, кажется. Вы не представляете, как мне захотелось бросить сейчас весь этот дурдом под несчастливым номером тринадцать и оказаться в своем кабинете, плюхнуться на диван с кружкой чая с малиновым вареньем и посмотреть какую-нибудь слезливую мелодраму… и чтобы Томка сидела на полу под ногами с куклами, бормотала какую-нибудь милую детскую ерунду.
