Ознакомительная версия.
Юнас то и дело издавал возгласы нетерпения, поторапливая его, но это было бесполезно. Линдрот наслаждался своим рассказом. Он любил поговорить и, раз уж выдался такой случай, не мог им не воспользоваться. Тем более что сама история того заслуживала.
— Конечно, неудивительно, что вскрытие склепа, которое люди увидели по телевидению, расшевелило их воображение. Многие стали звонить сюда, присылать письма, давать советы. Некоторые даже находили статуи, но ни одна из них не представляла никакого интереса… до некоторых пор!
Линдрот выдержал паузу. Он посмотрел на них и повторил: «До некоторых пор!», сделав значительное лицо.
Потом он продолжил и рассказал, что сегодня утром ему позвонили из Мариефреда. Звонил старый работник школы, бывший ректор. Увидев телепередачу, он вспомнил, что когда-то, еще подростком, он нашел старый дневник кого-то из своих предков. Там приводилась в высшей степени странная история, случившаяся с автором дневника. То есть с предком этого самого мариефредского ректора.
— И этот предок… Да, это просто невероятно, этот предок присутствовал при тайном захоронении какой-то статуи — темной ночью, где-то здесь, в Смоланде. Произошло это, вероятно, в самом начале девятнадцатого века.
— Да ладно! — сказал Юнас.
— Да-да, мой друг, — заверил его Линдрот.
— Но, пастор, этого не может быть! Ведь к тому времени Петрус Виик уже давно умер! А он говорит, что это было в начале девятнадцатого века. Ведь тогда получается, что статую захоронил кто-то другой? — произнесла Анника.
Юнас нетерпеливо взглянул на нее.
— Да ведь он мог ошибиться, — сказал он.
Но Линдрот особенно тщательно проверил дату. Дневник начали вести ровно в 1800 году. Случай со статуей произошел несколько лет спустя. Дневник вели примерно десять лет. Ближе к концу записи становятся все более редкими. Ректор предположил, что случай со статуей произошел около 1804 года. Тогда все сходится.
— Но это еще не все! Я не закончил, — сказал Линдрот. Он взял сливу, с аппетитом съел ее и продолжил.
Автором дневника был человек ученый, он общался с поэтами, художниками и сам писал стихи. Оказывается, он очень дружил с одним несчастным художником, которому принадлежала эта статуя. В молодости художник был веселым гулякой, но с годами стал чем-то озабочен и удручен. Особенно ректору запомнилось слово «удручен».
— Статуя была египетская? — нетерпеливо спросил Юнас.
Линдрот потер брови.
— Он ничего об этом не сказал, а я забыл спросить. Как глупо, — и как я не догадался?
Но, во всяком случае, этот ректор из Мариефреда рассказал, что в дневнике написано о проклятии, которое лежит на статуе. Поэтому владельца статуи без конца преследовали несчастья. Бедняга художник просто не мог больше держать статую у себя. Несмотря на то, что очень ею дорожил. Он сам был скульптором и не мог с ней расстаться. Несчастья сыпались на него одно за другим. Но когда, в довершение всего, умерли двое его детей-близнецов, совсем еще младенцы, он написал своему другу, умоляя приехать помочь ему. Он решил вернуть статую туда, откуда ее взял, но не хотел делать это один.
— «Откуда взял»! — подчеркнул Линдрот. — Да-да, именно так он и сказал. Мне это показалось любопытным, ведь получается, что один и тот же человек сначала взял, а потом положил статую обратно. Я спросил ректора, точно ли он запомнил эти слова, а он ответил, что обратил на них особое внимание. Ведь страшно подумать, что статую, которую однажды захоронили, снова выкопали, а потом закопали обратно.
— Выкопали и закопали обратно? Так, значит, она лежала в земле? Он так и сказал? — спросил Давид.
Линдрот почесал свои брови и задумчиво посмотрел на него. Нет, в этом он не уверен. Возможно, ректор сказал «захоронили», или «достали», или… Нет, Линдрот не помнил, но речь точно шла о захоронении.
— А где ее захоронили? — поинтересовался Давид. — Он сказал?
Нет, не сказал к сожалению. Линдрот спрашивал, но у ректора плохая память на названия, и к тому же это было давно. С тех пор, как он прочел дневник, а это было в детстве, он больше его не видел.
— А почему он не может разыскать этот дневник? Мы обязательно должны его почитать, — сказал Юнас.
Ректор действительно пытался как-то его найти, но дневник пропал, его нигде не было, о чем ректор очень сожалел.
— А значит, придется довольствоваться тем, что ему удалось вспомнить, — произнес Линдрот. — Это, кстати, не так уж и мало.
— Вот именно! — сказала Анника. — И ведь, скорее всего, это та самая статуя! А копия? Наша подделка… Что все это значит?
— Да-а, милая Анника, поверь мне, я долго ломал над этим голову. — Линдрот положил в рот «салмиак», которым угостил его Юнас. — По-моему, есть только одно разумное объяснение. Ведь сказали же в Гётеборгском музее, что копия выполнена в начале девятнадцатого века неизвестным художником… А что, если — по крайней мере, мне так кажется — что, если этот неизвестный и есть наш несчастный художник, который был так привязан к статуе, что не хотел с ней расставаться? Он взял и сделал себе копию, безопасную копию, а статую захоронил.
— Да, звучит логично, — задумчиво произнес Давид. — Но… но… но?..
Линдрот вздохнул.
— Я с тобой согласен, Давид. В этой истории действительно много «но».
— Вот именно! — ответил Давид. — Во-первых: где лежала статуя, когда он ее достал? Во-вторых, как он о ней узнал? В-третьих, почему он ее достал? И наконец — кто этот человек?
Линдрот покачал головой. Слишком много вопросов сразу.
— Да-а, Давид… видишь ли, я об этом ничего не знаю… Единственное, что я могу сказать, это что у ректора в Мариефреде хранится старая картина, написанная, если верить дневнику, этим несчастным художником. Она досталась ему по наследству. Это смоландский пейзаж, и он подписан К. А. Ц. или Н. А. Ц. , первая буква видна нечетко.
— Значит, фамилия начинается на Ц, — сказала Анника. — Надо попытаться найти старого смоландского пейзажиста с фамилией на Ц.
— Да, возможно, — согласился Линдрот и, встав, направился к окну.
— Ужас, сколько ос! А сколько я уже выпустил сегодня… Кыш, вон отсюда! Кыш, кыш!
— А еще этим летом удивительно много навозных жуков, — сказал Давид.
— Правда? А я и не заметил.
— Зато я заметил, — ответил Давид. — Они мне всюду попадаются, в самых неожиданных местах…
Поезд в северном направлении только что прошел. Окна перестали звенеть, подвески в хрустальной люстре тоже, постепенно прекратилось все дребезжанье, и в комнате Селандерского дома, где стояли цветы, стало тихо. Все успокоилось…
— Тихо в поле, тихо в небе, тишина на белом свете, — прошептал Давид.
Селандриан до сих пор цвел, на нем распускались все новые и новые цветы, распространяя аромат по всей комнате.
Медленно тикали напольные часы.
— Пейзажист на Ц. Из Смоланда? — сказал Юнас. — А может, Йерпе…
— Ну уж нет! Попробуй только позвонить Йерпе! — Анника угрожающе посмотрела на Юнаса.
Да, нет, Юнас и не собирался ему звонить, он просто подумал, что на самом деле Йерпе довольно находчивый малый…
— Слишком находчивый! — язвительно ответила Анника. — И не думай, Юнас. Я серьезно. Никакого Йерпе!
— Ладно… только бы мы поскорее что-нибудь нашли, — вздохнул Юнас. — Так долго продолжаться не может!
— Не будем торопиться, — сказал Давид. — Думаю, мы приближаемся к разгадке — медленно, но верно. Все должно раскрыться само собой…
— Думаешь? — недоверчиво переспросила Анника. — А мне так совсем не кажется. Вдруг, откуда ни возьмись, появляется этот художник — ведь это может быть кто угодно! По-моему, все только еще сильнее запутывается.
— Сегодня утром папа сыграл мне свою песню для хора, — сказал Давид, — и мне показалось, что я снова различил голос, который слышал во сне… Мне кажется, что это пела Эмилия… «Цветик, цветик, ты же знаешь… расскажи мне, нашепчи мне… дуновеньем укажи мне…»
— Она пела эти слова?
— Да, именно эти слова.
— Бедная, бедная Эмилия… — сказала Анника. — Она звала Андреаса, хотела, чтобы он дал ей знак, что жив. Но он этого не сделал.
— Ты-то откуда знаешь? — усомнился Давид.
— Он должен был писать, — ответила Анника. — Посылать письмо за письмом. Писать всем, кого знал в Шведской земле, и просить их передать Эмилии, что жив и любит ее. Раз уж он так неожиданно сорвался с места и уехал. Он же видел ее в слезах. Как он мог уехать, ничего не объяснив?
Но Давид сказал, что Анника просто не хочет понять Андреаса. Она ополчилась против него, приняв сторону Эмилии. Во-первых, нужно учитывать, как в то время работала почта. Ждать письма из Южной Америки в восемнадцатом веке — это все равно что сегодня ждать письма из космоса: Андреас мог написать тысячу писем, которые просто не дошли. Это то же самое, что бросать в море бутылку с запиской — вероятность, что письмо найдет адресата, так же мала. Если ты находишься далеко от побережья и не можешь сам найти корабль, идущий в Швецию, и передать письмо лично кому-нибудь в руки, то затея, считай, безнадежная. К тому же суда часто тонули. Давид был уверен, что Анника несправедлива к Андреасу.
Ознакомительная версия.
