Самолет ровно гудел, страхи прошли, и Ване-оперу лезли и лезли в голову непрошеные мысли. Верней, даже не мысли, а воспоминания. Причем не свои, и не Шамиля, и не его бабушки, а Ваниной. Вместо сна лезли ему на ум почему-то ее рассказы о прошлом их семьи.
Октябрьская революция 1917 года на Урал пришла не сразу, но все же пришла. У Ваниного прадеда был в Златоусте дом. Его занял отряд красноармейцев во главе, конечно, с большевиками — командиром и комиссаром; хозяев выгнали, они где-то у родных жили. И когда месяц спустя прадед, бабушкин отец, вошел в свой дом, где побывали большевики, и увидел нечистоты в комнате и выломанные дверные ручки, он тут же свихнулся.
Да, вот так взял и сошел с ума. «В одночасье», как говорила бабушка. Оказывается, так бывает. А до этого был нормальный, и в роду ничего такого не было.
А потом полезла в Ванину голову еще одна история, слышанная в совсем уж раннем детстве. С чего, спрашивается? Ваня и не думал, что он ее помнит.
Это было уже с отцовской родней, и позже гораздо, при Брежневе. Отцов дядька был директором совхоза. Оказался очень хорошим хозяином, и в его совхозе людей работало втрое меньше, чем в соседних, а зарплата и продукция были в шесть раз больше. В общем, этот дядька, видно, своим умом, не учась в американских университетах, а просто имея хорошую башку на плечах, допер до рыночной экономики.
В полудремоте Иван увидел явственно, как отец сидит за столом с гостями, разливает водку по стаканам и зло говорит: «И что? Соседи-то — в дураках! У них-то — плановое хозяйство, — больше пьют, чем работают! Стукнули в обком, те — куда надо. Засудили — и сгноили в лагере! Здесь же, в наших краях! Сорока лет мужику не было! Работник — сейчас такого днем с огнем не сыщешь!» И пятилетний Ваня, у которого как раз недавно было нагноение на пальце, и он плакал от боли, представляет, сидя на своем коврике, как у папиного дяди все тело покрылось гнойными пузырями, и он от этого умер.
Одна история — еще ничего. Мало чего на свете бывает. Но когда три такие истории сошлись в полусонной Ваниной голове, поплыли в ней непривычные для него вопросы: «И чего это за страна такая наша Россия? Почему своих хороших людей-то столько извели?..» И, не найдя ответа, Ваня наконец заснул — за полчаса до того, как объявили, что «наш самолет приступил к снижению».
Глава 11. В Москве. Фурсикова семья
Нет лучше времени в Москве, чем середина августа.
Жара, если она была, спадает, а летнее тепло еще хранится в стенах домов, в стволах деревьев, и ты идешь по знакомым улицам, чувствуя, как обвевают тебя легкие волны этого тепла. Листва уже довольно пыльная, но почти вся зеленая, только на асфальте шуршат под ногой откуда-то нападавшие пожухлые листья.
Фурсик уверенно и неторопливо шагал по своему двору, размышляя о предстоящем в недалеком будущем важном бое его любимца — Кости Цзю.
В песочнице, на которую он по привычке скосил глаза (сам вылез из нее всего-то лет пять назад), сосредоточенно копал траншею парень лет шести, в кожаных, не по погоде, брючках. К нему направлялся сопровождаемый отцом белоголовый паренек помладше, годков не больше трех с половиной, в шортах небесной голубизны и такой же рубашонке.
— Меня зовут Степа, — сказал он кожаному для начала разговора, глядя на него открыто и приветливо.
Тот чуть повел головой, не переставая копать, и произнес отчетливо:
— Пошел на х…!
Фурсик, хоть и рос не в оранжерее, вздрогнул и замедлил шаг.
Белоголовый поднял на отца свои глазки — тоже, как оказалось, небесной голубизны, — и спросил ангельским голосом:
— Папа, он м…к?
Продолжения разговора Фурсик слушать не пожелал и, ускорив шаг, покинул родной двор.
«Да, — горестно думал он, выворачивая с Колодезной на Короленко, — вот они, новые поколения!.. В наше время разве можно было такое услышать из младенческих почти уст?..»
Отец Фурсика не был ангелом. Фурсик полагал втайне, что сама его работа — отец был прозектором и рабочий день проводил в морге, — толкала к тому, чтобы после работы выпить, и отца не осуждал. Да, не будем скрывать — Тимофея Семибратова можно было увидеть навеселе отнюдь не только в субботний вечер. И тогда, соответственно, дома можно было услышать весь набор нехороших слов и еще что-нибудь сверх обычного набора, с привлечением специфического профессионального опыта. Но ни в три года, ни в шесть лет, ни в двенадцать Фурсик при отце этих слов не повторял.
Вообще пора уже сказать, что главным лицом в большой и разветвленной семье Фурсика была его прабабка, Феодора Феодоровна Семибратова.
Она и нарекла его Ферапонтом. Этим же именем и крестила, и хранила у себя в комоде, сохранившемся с незапамятных пор, его крестильную рубашечку. Родился он 27 мая по старому стилю (по нормальному же, как он однажды при ней неудачно выразился, за что тут же пострадал, — 9 июня). И тут уж деваться было некуда — это день сразу двух святых Ферапонтов. К тому же родился правнук в один с прабабкой день (9-го день и мученицы девы Феодоры тоже), что как бы давало ей на него дополнительные права. А он как звал ее с двух лет — «плабаба!» — так и осталось. Будем и мы называть ее дальше так же.
Феодора родилась за два месяца до начала Мировой войны — в 1914 году. Шестнадцати годов, как положено по деревенской жизни, вышла замуж — в конце лета, в начале осеннего мясоеда.
«До Покрова месяца не дотерпели — спешили больно, — рассказывала улыбчиво прабаба Фурсиковой матери и прибавляла непонятное: — После Усекновения и обкрутили нас».
А на исходе зимы с раскулаченной семьей свекра она уже ехала в теплушке в Сибирь. Теплушка — это так только называлось, никакого тепла там не было. Холод, рассказывала прабаба, был страшенный, волосы примерзали за ночь к изголовью. Конец марта в Сибири — это вам не шутки шутить. Первенец родился в теплушке шестимесячным и, как ни кутали, «помер, сердешный», рассказывала прабаба, всякий раз утирая беленьким платочком набегавшую в уголке глаза слезу. «Бывало, тоненько так плачет, будто смертыньку свою чует». За столько прошедших лет не забыла прабаба своего первенького, загубленного ни за что ни про что. А в сибирской ссылке скидывала от тяжелой работы трижды — не чинясь, рассказывала она об этом при Фурсике, по-деревенски считая, что нечего от детей прятаться, все равно все узнают.
Только в 1934-м родила того, кто стал потом Фурсиковым дедом, — и до сих пор, казалось, насмотреться на него не могла, по-другому как «сыночка» не звала. Свекра и свекровь похоронила в ссылке еще молодыми, но изработавшимися на непосильном, из-под палки и винтовки, труде.
И когда силился Фурсик, стремящийся к справедливости, понять, как же это, почему и кто во всем этом мучительном и страшном виноват, она отвечала всегда одним словом: «Душегуб, кто ж еще». Иногда добавляла: «А партейные».
При этом добавлении отец Фурсика едва заметно ежился.
Фурсик, как смышленый мальчик, чувствовал, хоть и вряд ли мог бы это обстоятельно выразить, что отец чего-то стесняется. Так и было — стеснялся он того, что тоже много лет был «партейным». Как раз в год рождения Фурсика отец пошел в райком «и шваркнул им билет», как сам выражался. Понять, почему он не сделал этого раньше, если всегда не любил свою партию (а какой-нибудь другой, как объяснил Фурсику кто-то взрослый, тогда не было), сын не мог. А спросить отца стеснялся. Один раз он слышал, как отец говорил с матерью именно про это. И когда он сказал: «Помнишь же небось: вход — руль, а выход — пять», — мать понимающе засмеялась, а Фурсик, конечно, ничего не понял. Но постепенно ему стало казаться, что прабаба прохладней относится к его отцу — своему внуку, чем к сыну и правнуку. И, похоже было, потому именно, что эти двое никогда партейными не были и, стало быть, к гибели ее родных и близких не причастны.
Впрочем, у прабабы столько было внуков и правнуков, что она могла себе позволить быть к кому-то и попрохладнее.
У Фурсика было три старших сестры.
Отец, заканчивая 1-й мед (поясним для немедиков — Первый Медицинский институт, что на Пироговке), присмотрел себе первокурсницу с ямочками на пухлых щечках. Обаял, уговорил — и в процессе обучения родила она ему трех девчонок, сдавая при этом сессии на неизменные пятерки (вот где прабаба проявила лучшие свои качества, поселившись на время учения с молодыми) и лишь однажды взяв академический отпуск. Почему пошел такой конвейер, любой мужчина понять способен — Тимофея взял азарт: неужто не добьется желанного парня? Но не ложилась карта. После третьей девицы пришлось взять тайм-аут: на другой день после получения многодетной матерью диплома прабаба забастовала. Сказав: «Вот вам хомут и дуга, а я вам больше не слуга», уехала к себе на квартиру и появлялась только в особых случаях.
