он всё же подобрался и к этой вентиляционной решётке.
Заднего двора видно не было – слишком близко к дому, но зато он мог наблюдать за бывшим лесом. Раньше он как-то не замечал, что земля за их домом шла под уклон, поэтому глазам открылась панорама огромного участка, когда-то покрытого деревьями. Там кипела работа. Огромные жёлтые бульдозеры отодвигали кустарник с неровной дороги, покрытой гравием. Другие незнакомые Люку машины копали ямы под огромные бетонные трубы. Люк заворожённо наблюдал. Тракторы и комбайны он видел раньше, как и отцовский корчеватель пней и кустарников, разбрасыватель навоза и прицепы довольно близко, в сарае. Но тут были другие машины для иной работы. И управляли ими чужие.
Однажды, когда Люк был помладше, к дому притащился бродяга, и не успел Люк спрятаться под мойкой в тамбуре, тот ввалился в дом, выпрашивая еду. В двери каморки была трещина, сквозь которую Люк разглядел заплатки на штанах нищего, дырявые башмаки и услышал плаксивый голос:
– Безработный я, слышь, три дня во рту ни маковой росинки… оголодал… Нет, работать на ферме за жратву нету сил, того и гляди ноги протяну. Да ты глянь на меня. Хвораю шибко. Помру с голоду…
Кроме того бродяги и картинок в книжке, других людей Люк никогда не видел – только родителей и братьев.
Он даже не представлял, что люди такие разные.
Многие из тех, что работали на бульдозерах и штуковинах с ковшом, обнажились до пояса, а другие, стоявшие неподалёку, наоборот, были в пиджаках и при галстуках. И каких только людей не было – толстых, худых, загоревших на солнце и тех, что бледнее Люка, которому солнца больше не видать. Все они постоянно двигались: управляли машинами, опускали трубу, махали друг другу, приглашая к работе, или просто быстро говорили. От их бурной деятельности у Люка голова пошла кругом. На картинках в книжках люди никогда не шевелились.
Ошалев от избытка впечатлений, Люк закрыл глаза, потом снова открыл, боясь что-нибудь пропустить.
– Люк?
Люк неохотно сполз со своего наблюдательного пункта на стремянке и небрежно откинулся на кровати.
– Мам, заходи, – позвал он.
Она тяжело поднялась по ступенькам.
– Как ты?
Люк покачал свесившейся с кровати ногой.
– Ничего. Нормально.
Мать села рядом и погладила его по ноге.
– Конечно, тебе нелегко, – она с трудом сглотнула. – Понятно, что не терпится выглянуть в окно, выйти на улицу…
– Всё нормально, мам, – перебил Люк.
Он мог бы рассказать ей про вентиляционные отдушины. Разве станет кто запрещать смотреть сквозь них на улицу? Но что-то его останавливало. А ну как и это отберут?
Мама сообщит папе, а тот решит: «Нет-нет, слишком рискованно. Запрещаю». Люк этого не вынесет. И он промолчал.
Мать взъерошила ему волосы.
– Ты у нас боец, – подбодрила его она. – Справишься с любыми трудностями.
Он прижался к материнской руке, мать обняла его за плечи и крепко притянула к себе. На мгновение Люк почувствовал угрызения совести за скрытность, но быстро успокоился – его любили и утешали.
Потом, больше для себя, чем для него, мать добавила:
– А могло бы быть и хуже.
Это заявление шло вразрез с утешениями. Неизвестно почему он вдруг принял его за предупреждение, что дальше будет ещё хуже, и крепче прижался к матери в надежде, что ошибается.
Через несколько дней, спустившись к завтраку, Люк понял, что мать имела в виду. Как обычно, чуть приоткрыл дверь и в щёлочку заглянул на кухню. Утром, перед завтраком, к ним заходили крайне редко, и всякий раз мать посылала Мэтью или Марка наверх, чтобы его предупредить. Но он на всякий случай всё равно всегда проверял. Сегодня отец, Мэтью и Марк сидели за столом, а мать, судя по шкворчанию жарящегося бекона, стояла у плиты.
– Жалюзи закрыли? – тихо спросил он.
Дверь на лестницу распахнулась, и Люк хотел было войти в кухню, но мать его удержала, протянув тарелку с яичницей и беконом.
– Люк, солнышко, сядь на нижнюю ступеньку и поешь здесь, ладно?
– Что? – спросил он.
Мать умоляюще оглянулась.
– Папа считает… тебе небезопасно появляться на кухне. Ты можешь по-прежнему есть с нами, разговаривать и всё такое, но… сиди здесь.
Она махнула на лестницу за его спиной.
– Но ведь жалюзи закрыты… – начал было он.
– Вчера меня подозвал рабочий и спросил: «Слышь, дядя, у тебя в доме кондиционер, что ли?» – не поворачивая головы и не глядя на Люка, сообщил из-за стола отец. – Окна-то у нас закрыты, жалюзи опущены, а на улице жара. Вот им и подозрительно. Так что, прости, на лестнице будет надёжнее.
Тут он повернулся и мельком взглянул на Люка, всего лишь раз. Люк не подал виду, что расстроился.
– А ты что ответил? – спросил Мэтью, словно рабочий спрашивал из чистого любопытства.
– Сказал, конечно, какой, мол, кондиционер. От сельского труда ещё никто миллионов не огребает.
И отхлебнул кофе.
– Люк, понял? – спросила мать.
– Да, – пробормотал он. Взял тарелку с яичницей и беконом, но теперь потерял к еде всякий интерес. Знал, что каждый кусок застрянет в горле. Потом устроился на ступеньке так, чтобы никто не увидел его через кухонные окна.
– Дверь останется открытой, – сообщила мать, наклонившись над ним, словно не хотела возвращаться к плите. – Разница не велика, верно?
– Мать… – предостерегая, перебил отец.
Сквозь открытые окна слышался грохот грузовиков и легковушек. Начинался рабочий день.
Последние несколько дней, наблюдая через вентиляционное окно, по утрам он видел вереницу машин, идущую по дороге, будто на параде.
Автомобили поновее останавливались на обочине и доставляли хорошо одетую публику. Другие, видавшие виды, припарковывались на самых грязных участках, и их владельцы бежали к бульдозерам и экскаваторам, ночевавшим под открытым небом. Машины едва успевали остыть, потому что теперь работа шла с рассвета до заката. Кому-то не терпелось скорее закончить это дело.
– Люк, потерпи, сынок, – обронила мать и поспешила к плите. Она наполнила тарелку для себя и села за стол рядом с его обычным местом. Из кухни унесли даже его стул.
Отец, мать, Мэтью и Марк завтракали молча. Ничего особенного, самый обычный завтрак семьи из четырёх человек. Он было откашлялся, чтобы крикнуть: «Так нельзя! Это несправедливо!» Но подавил протест, ведь они старались как могли его защитить. Что тут поделаешь?
Он решительно подцепил яичницу вилкой и поднёс ко рту. Потом, не ощущая вкуса, съел всё, что лежало на тарелке.
С тех пор он всегда ел на нижней ступеньке лестницы. Постепенно это вошло в привычку, правда, в ненавистную. Раньше он как-то
